Теперь он смотрел на неё. Она села рядом и провела рукой вдоль носа.
- Нет, - сказал он, - это ветер.
- Хайнц. Я хотела тебе рассказать... Я не знала, как это рассказать...
И она рассказала ему. Это была история её бабушки. Но тогда, во время войны, бабушкой она не была. Галька Мирошниченко была тогда ненамного старше Лоры, такая же маленькая и хрупкая, дважды уже вдова от двух войн, с пятью детьми на руках. Теперь у неё в доме возле Луганска на постое стояли немцы, второй муж погиб в первый месяц войны, а старший, любимый сын от первого брака - красавец, умница, политрук Красной Армии, коммунист - пропал без вести.
Лора рассказывала, а Хайнц, не отрываясь, смотрел на соседний шезлонг номер 215. Почему-то он на всю жизнь запомнил номер шезлонга напротив.
- Бабка у меня была настоящая хулиганка. После того, что ей пришлось пережить, она уже ничего не боялась. Я помню, как она ругалась с соседом-коммунистом после того, как покрестила в церкви - тайно от родителей - меня, свою внучку, и его собственных мальчишек-близнецов: "Ничего вы мне не сделаете! Мне немцы ничего не сделали!"
- Хайнц, - продолжила Лора, поворачивая его лицо к себе, - я не представляю, как я могла забыть. Я ведь эту историю знаю с тех пор, как помню себя. Но здесь, в Германии, не вспоминала ни разу! Выпало из памяти, не знаю почему...
А бабка, знавшая немного по-немецки ещё с прошлой оккупации, показала стоявшему на постое молоденькому немцу-офицеру фотографию своего любимого сына в форме политрука Красной Армии в надежде, что немец его где-нибудь видел. Ведь "пропал без вести" - не значит погиб. Может, в плену? Может, кто-нибудь видел...
- Немец так испугался: "Матка, ты с ума сошла! Я же должен расстрелять и тебя, и всех твоих детей! Спрячь эту фотографию и никому не показывай! Никогда! Подо что ты меня подводишь? Меня же самого расстреляют, если узнают, что я тебя отпустил!"
Лора расстегнула куртку и обняла Хайнца, пытаясь согреть, унять его дрожь.
- Поехали домой, - сказал Хайнц Эверс. Его вдруг поразила мысль, что это мог быть его отец.
Они уехали. И дома любили друг друга до глубокой ночи.
25
В понедельник погода переменилась. Утром Хайнц готовил кофе, а Лора вышла из ванной и стала у окна, глядя, как ветер мотает побеги плюща, увивающего балкон. Пол балкона укрывали лепестки каких-то розовых цветов. Шёл дождь, крыши дальних домов еле виднелись в туманной сырости. Хайнц подошёл и обнял её за плечи:
- Оденься. Прохладно. Кстати, что такое кашнэ?
- Шарф. Давай съездим на этой неделе в Любек. Со среды погода должна вернуться, - я слышала прогноз, но только на несколько дней. Хочу пофотографировать, пока есть листья на винограде. Там есть одно место. Я точно не знаю где. Но центр маленький. Найду.
- Поедем в субботу.
- Нет, на эти выходные мне надо в Дортмунд, у Димки день рождения. Он мой старый друг.
- Как обычно: дружба между мужчиной и женщиной - это когда он любит её, а она - другого... Хорошо, поедем и в Дортмунд.
- Нет. Туда я поеду одна.
- Началось. Почему?
- Не обижайся. Но там мы действительно будем говорить только по-русски. И даже если переводить, ты всё равно половину не поймёшь: это будут цитаты из книг, фильмов. У нас на Украине осталось общее прошлое. Это - очень много. Извини меня. Поедем в Любек на неделе?
- Я не могу днём, ты же знаешь.
- Ничего страшного, я и хочу поснимать вечером. У меня есть одна идея. Будешь мне позировать.
- Малыш, ты делаешь со мной что хочешь.
- Жалуешься?
- Нет. Боюсь немного.
- Я тоже.
В среду погода вернулась, и они поехали в Любек. Ещё не начинало темнеть. На краю города, недалеко от выезда на автобан, на обочине у самой дороги Лора увидела игрушечного слона, а рядом - ни души. Она показала его Хайнцу и сказала:
Стоит на пригорке игрушечный слон,
А кругом - тишина.
Стоит одинокий игрушечный слон.
Кто-то забыл слона.
- Ты и детские стихи пишешь? - Он знал о её стихах, хоть читать она не хотела, так как переводы на немецкий ей не удались (или она так думала).
- Нет. Это не мои стихи. Я много детских знаю, потому что читала сыну. Саше.
- Сыну?! - Хайнц включил аварийные огни и начал съезжать на обочину. - Скажи ещё раз: сыну? У тебя есть сын? А что я ещё о тебе не знаю?!
Хайнц чувствовал, как сдавило в груди. Мне никогда никто не причинял столько боли, - билось в уме. - Неужели она думает, что я не принял бы её ребёнка?! Что ещё я не сделал и не сказал, чтобы она мне поверила?
- Лора. Ну не молчи. Скажи что-нибудь. Он что, живёт с твоим бывшим, с сыном Ханны? Где он?
- Он всё ещё на Украине.
Хайнц стал открывать дверцу машины. Она схватила его за руку:
- Куда ты?
- Мне нужен атлас дорог. Он в багажнике. Я сейчас, не волнуйся.
Через минуту он вернулся с атласом европейских дорог:
- Украина. Это через Чехию? Какой это автобан?
- Сумасшедший, что ты хочешь?
- Мы сейчас возвращаемся за паспортами и едем за сыном. За Сашей.
- Нет, Хайнц. Это не нужно. Он приезжает через месяц. Всё уже улажено. Спасибо. Прости меня.
До Любека они молчали. Уже въезжая в город, он сказал, глядя на дорогу:
- У меня в последнее время появилось ощущение, что я иду по воде и перестаю чувствовать дно. Всё время до сих пор я его чувствовал, но теперь перестал, а берега уже не видно. Не говори ничего. Обними меня.
Они посидели так, обнявшись, пока совсем не стемнело. Потом молча пошли искать место, которое Лора хотела снять. Она описала его Хайнцу, и тот сразу понял, где это. Когда-то он тоже это место видел. Как он ориентировался, Хайнц не знал и сам, но выходил он на цель всегда безошибочно.
Эта фотография потом так и осталась у Эверса: он сидел на белом пластмассовом стуле, на тротуаре, перед увитыми виноградом окнами ресторанчика Weinstube. Поздний вечер, мягко освещённая вывеской листва, и вдруг ярко-жёлтый, бьющий как будто из-под земли свет - совсем рядом с ним. Отпечаток ему достался совсем мелкий, дешевого формата, но снимок был очень качественный, все детали в тени хорошо проработаны. Освещённая неземным огнём мостовая, разные градации зелени листьев, он сам как будто в огне. Лора была хорошим фотографом.
Они поснимали ещё ночной Любек. Он тоже сделал несколько кадров со штатива:
- Хороший объектив и инфракрасный спуск. Для ночных съёмок - просто чудо, - похвалил Хайнц.
- Да. Это Canon. Немногое из того, что я себе на Западе позволила. Я снимала много этим летом. На Альстере, на Бланкенезе. У меня, по-моему, даже есть твоя яхта, я однажды брала лодку напрокат на вашей пристани. Покажу тебе потом все вместе, когда получу эти.
Хайнц не хотел ехать в Гамбург. Квартирка Лоры ему не нравилась. Он там просто страдал. Почему она так непримиримо отказалась перебраться к нему? Ведь жить у Альстера было бы так прекрасно: близко от работы, и качество жилья несравнимое. Но она ничего не хотела слышать. Просто замолкала и отдалялась после каждой его попытки, и потом приходилось её тормошить и сводить всё в шутку, чтобы опять вернуть себе.
Но сегодня у него была уважительная причина, чтобы не ночевать в Эйдельштедте. Он устал. Хочется спать. Пойдём в отель?
Он взял номер для молодожёнов. Большой и роскошный. А ванна! Джакузи. Мечта Лоры. Намёрзнувшись, они там сидели в мелких щекотных воздушных пузырьках почти час. Пока не стали засыпать. Потом пошли под розовый балдахин. Вот только кровать оказалась ужасно скрипучая. Из неё даже вывалилась под конец какая-то планка. Хайнц смеялся: бедные молодожёны. Он решил проблему просто. Стащил всю постель на пол.