Но главное, он должен был все время держать мозг Пима настороже, предупреждая против кажущейся безграничной терпимости Фирмы. Представьте себе, чего стоило Акселю убедить своих хозяев, что горы разведывательного материала, поставлявшегося Пимом, не плод гигантского надувательства со стороны империалистов. Чехи так вами восхищались, Джек. Старики знали вас со времен войны. Они знали ваши профессиональные качества и уважали вас за них. Они знали ежедневные опасности недооценки лукавого противника. Акселю не раз приходилось сражаться с ними, отстаивая пядь за пядью свою правоту. Ему приходилось препираться с палачами, которые пытали его самого, чтобы они не вытаскивали Пима с оперативных просторов и не давали ему того лекарства, которым периодически угощали друг друга, в надежде выудить из него настоящее признание: «Да, я человек Бразерхуда, — хотели они, чтобы он закричал. — Да, я здесь для того, чтобы давать вам дезинформацию. Чтобы отвлечь ваше внимание от наших операций, направленных против социализма. И да: Аксель мой сообщник. Заберите меня, повесьте меня — что угодно, только не это». Но Аксель одерживал верх. Он просил и угрожал, стучал кулаком по столу и, когда намечались новые чистки для объяснения хаоса, запугивал своих врагов и заставлял их молчать, грозя разоблачить их, как людей, недостаточно оценивших исторически неизбежное загнивание империализма. И Пим помогал ему на каждом дюйме дистанции. Снова, образно выражаясь, садился у постели больного, подкармливал его и приободрял, поддерживая его дух. Тащил материалы из резидентуры. Вооружал Акселя вопиющими доказательствами некомпетентности Фирмы во всем мире. Пока, наконец, сражаясь таким образом за совместное выживание, Пим и Аксель еще больше не сблизились, принося каждый к ногам другого неразумные поступки своей страны.
А время от времени, когда очередное сражение было выиграно и уже осталось позади или когда та или другая сторона получала большой куш, Аксель надевал фривольный костюм шалопая и устраивал ночную вылазку в эквивалент Сент-Морица, каковым являлся маленький белый замок в Великих Татрах, отведенный его службой для самых дорогих гостей. В первый раз они отправились туда отмечать годовщину республики в лимузине с затемненными стеклами. Пим к этому времени находился в Праге уже два года.
— Я решил представить тебе великолепного нового агента, сэр Магнус, — объявил Аксель, сидя в машине, петлявшей вверх по усыпанной гравием дороге. — В сети «Дозорный» прискорбно не хватает промышленных разведданных. Американцы взялись подорвать нашу экономику, но в данных, поступающих из Фирмы, ничто не подтверждает их оптимизма. Как бы ты посмотрел на то, чтобы установить контакт с чиновником средней руки из Национального банка Чехословакии, имеющим доступ к информации о наших самых серьезных промахах в управлении?
— А где я такого найду? — осторожно возразил Пим, ибо это был вопрос деликатный, требовавший решения путем долгой переписки со штаб-квартирой, которая только и может разрешить подойти к новому потенциальному источнику.
Стол для ужина был накрыт на троих, зажжены канделябры. Двое мужчин совершили долгую неспешную прогулку по лесу и теперь пили перед камином аперитив в ожидании гостя.
— Как Белинда? — осведомился Аксель.
Этой темы они редко касались, ибо Акселю не хотелось вдаваться в несложившиеся отношения.
— Спасибо, отлично, как всегда.
— Не совсем так, если судить по сообщениям наших микрофонов. По данным, поступающим из этого источника, вы день и ночь лаетесь, как две собаки. Вы изрядно надоели тем, кто сидит у нас на подслушивании.
— Скажи им, мы постараемся исправиться, — сказал Пим с редкой вспышкой горечи.
Послышались шаги старого слуги, прошедшего через холл, и грохот отодвигаемых засовов.
— Знакомься с твоим новым агентом, — сказал Аксель.
Дверь распахнулась, и в комнату вошла Сабина. Пожалуй, чуть раздавшаяся в бедрах; одна-две морщинки на шее от чиновничьей работы за столом, а в остальном — все та же прелестная Сабина. На ней было строгое черное платье с белым воротничком и весьма топорные черные выходные туфли, составлявшие, очевидно, предмет ее гордости, так как они были из подделки под замшу, с зелеными камешками на перепонках. При виде Пима она резко остановилась и с подозрением уставилась на него. В этот миг она всем своим видом выказывала неодобрение. А затем, к радости Пима, разразилась своим по-славянски безудержным смехом и кинулась к нему в объятия — совсем как в Граце, когда он начал делать первые неуверенные шаги в изучении чешского языка.