И верну я сына тебе».
Но сказал перед этим послу:
«От людей не заслужим хвалу,
Если пленника просто вернём.
Пораскинуть надо умом».
Нурадына Кадырберды
Вытащить из ямы велел,
И его разуть он велел,
И босого поставить на пол,
Вбить железные колышки в пол,
А когда Нурадын пошёл,
Колышки вонзились в ступни,
Да и в стул были вбиты они.
Нурадын ничуть не струхнул,
И спокойно он сел на стул,
Не скривилось лицо, и в глазах
Не виднелись ни боль и ни страх.
Стал допрашивать Кадырберды:
«Шесть возов с несметной казной
Были в путь отправлены мной,
Что ты с ними сделал, мой враг?»
Нурадын ответствовал так:
«Овладела смута страной.
Шесть возов с несметной казной
Нищим людям раздал я, помог
Им в беде, — да простит меня Бог!»
Вопрошает Кадырберды:
«Иноходец был у меня,
Достигал сердцевины земной.
Как две чаши — глаза у коня.
Где, скажи, мой конь вороной?»
Нурадын отвечает так:
«Иноходец твой вороной
Достигал сердцевины земной.
Как две чаши — глаза у коня.
Но когда была битва-резня,
Я тебя с вороного свалил,
И я сам на лихого вскочил,
Восседая на славном коне,
Я с тобою схватился в войне».
Вопрошает Кадырберды:
«У меня был булатный дом,
Мой двенадцативратный дом,
Мой приют, мой приятный дом,—
Что ты сделал с ним, Нурадын?»
Отвечает так Нурадын:
«В дни, когда я грустил-горевал,
О свободе мечтал-тосковал,
Я спалил твой булатный дом,
Твой двенадцативратный дом».
Вопрошает Кадырберды:
«Что ты сделал с шубой моей?
Вся из чёрных она соболей,
Восемь вышивок ярких на ней,
В девяти местах тиснена.
Ты скажи, Нурадын, где она?
Панцирь мой — из железных колец.
Такова Нургыбе[108] цена:
Девять девушек, тыща овец.
Где мой панцирь, скажи, Нурадын?»
Отвечает так Нурадын:
«Ты о шубе своей не жалей,
Что из чёрных была соболей,
Восемь вышивок было на ней,
В девяти местах тиснена:
Мне дарована Богом она.
Панцирь твой — из железных колец,
Такова Нургыбы цена:
Девять девушек, тыща овец.
Дал его мне Тенгри-Творец,
И когда я с тобой воевал,
Этот панцирь я надевал».
Вопрошает Кадырберды:
«Где, скажи, Токтамыш, мой отец,
Девяти держав властелин?
Что ты сделал с ним, Нурадын?»
Вопросил и хитрец Джанбай:
«Сотворённой для ратных дел,
Я двуострой секирой владел,—
Что ты сделал с ней, Нурадын?
Алджасманом названный меч,
Тот, что сбрасывал головы с плеч,
Тот, что, вытащен из ножон,
И звенел, и сверкал, обнажён,—
Где тот меч, скажи, Нурадын?
Где черноокая Кюнеке,
Розовощёкая Ханеке,—
Где они, скажи, Нурадын?
Слитки золота, жемчуг, алмаз,
Изумруд, — где они сейчас?
Ты куда их девал, Нурадын?»
Отвечает так Нурадын:
«Там, где со мною сражался враг,
Там и секиру я бросил в прах.
Гнал я днём и во тьме ночной
Токтамыша, который владел
Девятидержавной страной,
Там, где брал начало Иртыш,
Притаился в кустах Токтамыш.
Алджасман обнажил я, меч,—
Тот, кто сбрасывал головы с плеч,
Тот, что вытащен из ножон,
И звенел, и сверкал, обнажён.
Обезглавил отца твоего,
Кровью бороду залил его.
А как голову с плеч я свалил,
Я затылок его просверлил.
Смерть нанёс властелину я.
Голову отца твоего
Обернул в брюшину я,
В перемётную спрятал суму,
Бросил её, когда привёз,
Под ноги отцу моему.
Тут моя поутихла злость.
„Ханская кость — запретная кость“, —
Так решил я в душе своей,
И отнёс в Сарайчык, в мазволей,
Голову твоего отца.
А черноокую Кюнеке,
Розовощёкую Ханеке,
Сделал по воле Творца
Девушками моего дворца.
Жемчуг твой, изумруд, алмаз
Да и весь золотой запас
Я народу раздал моему…
Сын Камала, коварный Джанбай,
Отойди-ка прочь, не болтай.
Нет, послушай меня, подойди.
Вот нечаянно, погляди,
Жеребёнок в колодец упал,—
Жаба сделалась жеребцом.
В яму вдруг Нурадын попал,—
Сын Камала стал толмачом.