Таким образом, эпос «Идегей» является, образно говоря, и горем, и гордостью татарской культуры в целом. Горем потому, что именно «через него» духовная культура подвергалась выхолащиванию, что способствовало появлению нескольких пластов национальных нигилистов — «родных» манкуртов. Печальным остаётся тот факт, что «успех» опыта с «Идегеем» давал возможность сталинско-ждановской инквизиции преследовать эпическое наследие и других братских народов — башкир, казахов, калмыков, киргизов, узбеков, туркменов и других…
Гордостью же он является потому, что вопреки попыткам унизить его, исказить содержание, дастан «Идегей» продолжает оставаться великим творением народной мудрости.
Так, о чём вдохновенно поёт и размеренно повествует Он, таинственный Сказитель «Идегея»?
Благодаря влиянию вышеназванного постановления, примитивности существовавших прежде в фольклористике приёмов толкования содержания и назначения эпических произведений, расхожими стали представления о том, что в данном дастане «идеализируются» история и ханы Золотой Орды, воспеваются достоинства и удаль «феодалов». На самом деле через весь эпос красной нитью проходит идея о пагубности междоусобицы — борьбы будь то на уровне столкновения государственных интересов сильных личностей, либо на основе разлада между людьми из-за корысти, пустой в конечном счёте амбиции. На этой, в сущности, почве сталкиваются хан с беком, сановники с придворными, отец с сыном. В представлении Сказителя всё это происходит из-за борьбы за власть. Социальную первопричину столкновения интересов людей он, естественно, не видит, или видит весьма туманно. Поэтому мотивы социального гнёта он затрагивает лишь мимоходом. Не будем винить его за то, что он не смог, в отличие от нас, определить подлинную первопричину феодальной междоусобицы, в которой борьба за власть составляет лишь верхнюю часть айсберга. На зато он, в отличие от нас, жизненно ярко и художественно красочно изображая людские страсти, без схематизма рисует картину распада государства, гибели целой страны — Золотой Орды.
Если причину гибели страны Сказитель ищет в междоусобной борьбе, то форму её выражения он видит в обезглавленности государства, ослаблении власти. Поэтому в эпосе особое символическое значение приобретает отрубленная голова хана: «Голова покатилась легко, Потекла не кровь, а молоко…»
Причину неожиданной метаморфоаы — превращения обычной крови в необычное, в данном случае, молоко — поясняют высокомерные, но достаточно многозначительные слова казнённого монарха: «Тело моё под твоей стопой, Но голова моя — над тобой».
Таким образом, государева голова в представлении Сказителя, сына своей эпохи и своего сословия, это не просто часть тела, а — символ, имеющий особое значение: «Если песчинки ты соберёшь,— Прочного камня не сотворишь» (Песнь XIII).
Вместе с тем, вкладывая такие многозначительные слова и мысли в уста хана Токтамыша, которому не отказывается и в патриотических, т. е. положительных чувствах (Песнь XII), Сказитель с нескрываемым пафосом говорит о падении власти чингизидов:
Это объясняется тем, что в эпосе, сложившемся в среде ногайских правителей XV—XVI вв. отразилась официальная интерпретация, согласно которой их знаменитый предок был якобы тираноборцем. С этим связаны мотивы о справедливости, которую будто бы установил Идегей после захвата Сарая.
Одновременно Сказитель, веривший этой официальной версии, сумел усмотреть в поступках Идегея нечто опасное, даже зловещное для судьбы страны, государства, например, высокомерность, спесь, непостоянность, склонность к предательству[117]. Поэтому не случайно, что после описания оказанных Тимуром Идегею почестей, Сказитель ставит такой многозначительный вопрос: «Но всё же: кто таков Идегей? — Этого Шах-Тимур не узнал!» (Песнь VII).
Для понимания своеобразия оценки Сказителем личности Идегея несомненный интерес представляют и такие строки:
То есть: «Сына поставив справа, сорок мужей поставив слева, он направился в сторону ночи» (Песнь IX подсточный перевод). Вообще через весь эпос проходит мотив наступления заката, темноты, тьмы…
117
О таких склонностях исторического Идегея см.: В. В. Бартольд. Отец Едигея. — Соч., т. II, ч. I. М. 1963, с. 797—804.