Саймон Ифф, герой романа А. Кроули "Лунное Дитя", рассуждая о талантливой танцовщице, поясняет ее случай следующим образом: "Бывает, что г е н и й посещает ее. Ее танец - это своего рода а н г е л ь с к а я о д е р ж и м о с т ь, если можно так выразиться. Она танцует под величайшую, полную духовности музыку Шопена или Чайковского, а потом сходит с подмостков - и превращается во вздорную, скандальную, болтливую бабу". "Гений" у Кроули - это идея, Ангел-Хранитель (вообще же в древнеримской мифологии "гений" как раз таки и означал духа-покровителя, т. е. это почти полный аналог греческого "демона"). Сами взаимоотношения "человек-гений" ("творец-идея") Кроули характеризует как взаимоотношения "великого мудреца и его секретаря", который "грамотно записывает слова мастера и таким образом преподносит их миру; однако сам секретарь этого н и к о г д а н е о с о з н а е т!". "Секретарь" Кроули есть все тот же "медиум". Дальнейшие размышления Кроули, вложенные в уста Саймона Иффа, лишь вторят приведенным выше мнениям Соловьева и Йетса: "...Человек истинно гениальный" сводит "свое человеческое "Я" д о н у л я или даже до отрицательных значений, чтобы дать своему гению проявлять себя, к а к т о т з а х о ч е т. ... Что бы сам человек ни делал, он ничего не прибавит этим к своему гению; однако гению нужно наше "Я", и он может усовершенствовать его, может оплодотворить это "Я" знанием, обогатить творческими способностями".
Густав Майринк в своем романе "Белый Доминиканец" в прямо-таки фундаментальном монологе барона Бартоломеуса фон Йохера также ставит вопрос о подлинности авторства художественных произведений: архитекторов, художников, скульпторов и т. д. он называет "и н с т р у м е н т а м и невидимой силы", а также "о д е р ж и м ы м и". О "п о в о д ы р я х" же писателей Майринк рассуждает еще во вступлении к роману: "я ли это творю на самом деле, или в о о б р а ж е н и е - это не более чем магический аппарат, подобный тому, что в технике называют антенной?" В отличие от обыкновенных писателей, Майринк, искушенный мистик и эзотерик, не строит иллюзий относительно "своего авторства": "В конце концов, мне ничего не оставалось делать, как подчиняться влиянию того, кто называл себя "Христофор Таубеншлаг", отдаться его воле, одолжить ему, так сказать, для письма мою руку и вычеркнуть из книги все, что является плодом моих собственных замыслов". Кстати, самого Христофора Таубеншлага Майринк увидел, находясь во "времени Ляпунова": "...Однажды утром, когда я п р о с н у л с я после тяжелого сна без сновидений, сквозь п о л у п р и к р ы т ы е в е к и как живой образ этой ночи я увидел фигуру...".
Из психологов ближе всего к этой метафизической истине подошел, естественно, Юнг со своей теорией архетипов: "Идеи, ... разделяемые большим кругом приверженцев, нельзя и считать-то собственностью их так называемых творцов; скорее, т е с а м и п о п а д а ю т в к а б а л у к с о б с т в е н н ы м и д е я м. ... Идеи рождаются из чего-то большего, нежели данный конкретный человек. Мы не формируем их, а с а м и ф о р м и р у е м с я и м и". Вообще, с точки зрения Юнга произведения искусства есть проявления все тех же влечений, которые заявляют о себе и в сновидениях. Это, несомненно, согласуется с мистической точкой зрения: потустороннее равно достижимо и во сне, и в творчестве.
Кстати, со всех позиций взаимосвязи идей и творчества следует считать несостоятельными взгляды, утверждающие, в частности, неправомочность "использования" искусства как средства какой-либо идеологии, в том числе и политической: если бы подобное искусство действительно было бы "противоестественным", то идеи, связывающие искусство и идеологии различных направлений, уже сами по себе не существовали бы, и, как следствие, не существовало бы и "идеологизированное искусство". Таким образом, сам факт существования подобного искусства и отрицает его противоестественность.
Касательно "творческой одержимости" следует сделать и такое замечание: созидающий художник в процессе своего творчества, в известном смысле пребывает именно во "времени Ляпунова". Факт, что в этот момент творящий не принадлежит обычному земному миру - окружающей обстановки для него не существует, и то, что происходит вокруг него, он осознает смутно, настолько он поглощен своей работой. Так что вполне правомочно будет сказать о творящем художнике, что он пребывает в абсолютно ином, идеалистическом, мире, который и пытается отобразить в своем творении - в картине ли, скульптуре ли, книге ли и т. д. И видеть (слышать и т. д.) этот мир дано исключительно ему. Высшая духовная сторона пребывания во "времени Ляпунова" - приобщение к Божественному, Истине, в полноценном и искреннем творчестве реализуется всецело.