Меркурий. Садись (Показывает ему на кресло, сам садится на свою скамью). Я слушаю.
Лумен (Садясь). С самого начала — первое и уже страшное признание. Когда я наблюдал применение панацеи учителем, я обратил внимание на крайнюю настойчивость, с какой он требовал абсолютной веры в ее силу, как божественную. Ты помнишь, во всех неудачах, — а их было немало, — учитель неизменно ссылался на маловерие пациентов. И ты отчетливо вспоминаешь, вероятно, процедуру внушения веры. Старец готовится к ней долгим постом и усердной молитвой. Он преображается, когда приступает к пациенту. Он выпрямляется, молодеет, глаза наполняются огнем, его походка приобретает царственную важность, голос звучит глубоко и властно: весь он — воплощение веры в себя, и когда он трижды говорит: «Верь. Веришь ли?» — коленопреклоненный больной дрожит от волнения.
Меркурий. Я хорошо знаю все это.
Лумен. Но ты знаешь также, что самому магистру внушает его веру в панацею не столько подбор специй и священные заклинания, сколько изумительная палочка, обладающая таинственной силой сохранять жидкости от влияния злых духов? (Меркурий, слегка улыбаясь, кивает головой). Слушай же! (Хватает его за руку и наклоняется к нему). Слушай: я усомнился! (Смотрит на него широко раскрытыми глазами. Меркурий улыбается). Моя голова горела. Я думал напряженно: что если палочка тут совершенно не при чем? Что если тут не при чем и самые специи? Вся панацее?!. Чудовищная, но гениальная мысль! (Меркурий улыбается).
Лумен. Но дерзость моя пошла дальше, поддерживаемая рукою Господа, разумеется. Я вспомнил святых апостолов, исцелявших рукоположением. И вот в одну ночь… Когда я весь полон был самых чудных чувств, когда я вернулся со счастливого свидания и слушал ропот ручья там, у Каменного Деда, который, весь освещенный луною, склонил над моей головой свою задумчивую гранитную массу… в эту ночь, глядя на бледные звезды и полную луну, трепеща до слез от полноты бытия, я, как часто со мной бывает, вернулся мыслью к борьбе человека с недугами. И вдруг каким-то чудесным способом, каким-то внезапным откровением я понял все! Яркая мысль как бы пронзила всю мою душу: дух, дух, дух исцеляет! Да… Все болезни суть слабости души, — душа сильная может пробудить уснувшие силы больной души, и тогда вновь проникаются жизнью и члены тела… Да, это так! Я почувствовал, словно рука моя коснулась истины. Я видел, что Христос и святые улыбаются мне в бледном небе меж звездами и шепчут под мелодию вод великие целители — чудотворцы: «Так, это так». Ах, как я был невыразимо счастлив! Я обнимал Истину, я ласкал ее священную грудь, целовал ее высокое чело, гляделся в мудрые очи ее! Я шептал: «Ты моя!» Она протягивала мне пьянящий кубок славы, неувядаемый венец бессмертия был в ее другой руке. Она склонилась передо мною, как перед победителем своим, эта богиня, эта амазонка, отдающаяся лишь победителям. Дух, исцеляя дух, вылечивает тело! Как просто, но как гениально! Это переворачивает мир. И когда я вспомнил о вавилонской палочке и снадобьях, и формулах, — я улыбнулся с горделивой жалостью.
Меркурий. Ты был счастлив. Но дальше?
Лумен. Дальше?.. Самое дерзкое… Безумно мудрое… Ты знаешь, я, конечно, свято исполнил все духовное в самоподготовке и во внушении веры, ибо здесь учитель велик, — он инстинктом предугадал, хотя и в тумане, ныне открытую много, Луменом, истину. Но вместо панацеи я дал Джулии Гамбакорта… Ужаснись, обрадуйся, изумляйся, теряя рассудок… Простую воду! Да, да, да! И она исцелилась!.. (Вскакивает и лихорадочно ходит взад и вперед. Меркурий улыбается). Когда я, изнуренный постом, но весь движимый моею верой, чувствуя себя прямым языком пламени, пошел к ней на площадь перед собором, — толпа ахала, иные склонялись: «Да благословит тебя мадонна и святой Лука!» — кричали мне. Она стояла на коленях на ковре. По углам были зажжены четыре огромные свечи. Епископ, ее дядя, поднял крест, все опустились на колени и запели: «Nune sumus testimones miraculi, nune adimonstratur omnipotentia domini!» Я положил руку на ее мягкие волосы, поднял к себе смущенное и прекрасное лицо девушки и сказал ей: «Crede, virgo, an credis?» И второй раз. И третий. За нее отвечала плачущая: мать «Credo, domine, adveni incredenziae meae!» И каждый раз я в самые очи ее вливал веру мою. И потом бестрепетной рукой я дал ей… не панацею, нет, а воду, которую вылил в чашу из фиала! Дева выпила и смотрела на меня с благоговением. Я сказал «Да развяжется язык твой. Хвали Бога, исцелившего тебя. Девушка, говорю тебе: ты можешь глаголать и воспевать. Пой же во славу Господню!» Она сделала страшное усилие, покачнулась. Мне подумалось вдруг, что она умрет сейчас… И вот в тишине, — ибо словно пустыней стала Пиза, — прозвенел слабый, слабый голосок, певший: «Те Deum laudamus». А дальше нечего рассказывать. Взрыв общего восторга и благодарности небу… Но это была вода, Меркурий, вода!.. Исцелил ее язык, дух мой, а не панацее Супермедикуса!
Меркурий. Друг мой, я давно не верю в панацею.
Лумен. Ты?.. Но ты никогда не говорил об этом.
Меркурий. К чему? Она исцеляет многих.
Лумен. Но это дух исцеляет.
Меркурий. Вера… Всякий ли дух может верить, не опираясь на вавилонскую палочку?
Лумен. Всякий прозревший.
Меркурий. Боюсь, не скоро еще все слепые прозреют и немые заговорят.
Лумен. Сегодня же поделюсь с учителем великим открытием.
Меркурий. Да удержит тебя от того хоть простое человеколюбие. Ты убьешь его.
Лумен. Неужели он так держится за шелуху, когда я даю ему алмазное зерно?
Меркурий. Во что хочешь ты превратить его жизнь? Его науку? Его подвиг?
Лумен. Но истина…
Меркурий. Что есть истина?
Лумен. Вопрос Пилата.
Меркурий. Оставшийся без ответа.
Лумен. Дух есть истина.
Меркурий. Кто это знает?
Лумен. Я!
Меркурий. Не делай из своей истины меча для несогласных с тобой.
Лумен. Что же, преклоняться мне перед вавилонской палочкой?
Меркурий. Оставь ее тому, чьей жизни она опора. Жди: ты молод, он очень стар.
Лумен. Он мудр и поймет меня.
Меркурий. Знаешь ли ты историю палочки? Нет? Так слушай же, ибо у магистра нет тайн от меня. Эта палочка принадлежала голландцу Рожеру Ван-дер — Гиифту. Тайком говорили о ней медики как о талисмане, объяснившем чудесный успех лечений Рожера. Тогда Порфирий поклялся добыть палочку всякой ценой. Он был довольно богат. Он предлагал Рожеру золото, коней, одежды и камни, готов был продать свой дом, все заложить, всю работу свою отдать на годы вперед на откуп евреем. Он бредил палочкой. Рыжий иностранец, — я еще помню его: он был тучен с висящим подбородком, жадными и мутными глазами, — рыжий голландец улыбался и говорил: «Этого еще недостаточно». В одно утро он, наконец, открыл свое ужасное условие. Сластолюбец требовал к себе жену Порфирия, красавицу Анну, мать твоей Лауры. Чудовище сказало при этом: «Она должна быть вся моя… и я предупреждаю тебя, что любовь моя жестока!» Сперва Порфирий, конечно, возмутился. Он ответил магу презрительным взглядом и на некоторое время перестал думать о палочке. Но потом страстная мечта о ней превозмогла. Порфирий мучительно колебался. Наконец, он решился все рассказать жене. Сначала он сдерживался, потом стал умолять ее, валялся в ногах, потом стал с ней груб, начались жалобы на женское себялюбие и на собственное свое полное одиночество. Жизнь бедной женщины превратилась в ад. Порфирий бледнел, худел, по ночам он бредил все той же палочкой. Тогда святая женщина пошла к Рожеру… Семь суток Порфирий бродил по улицам как тень непогребенного, под утро седьмой ночи он нашел Анну, обнаженную, окровавленную, с сумасшедшим ужасом в глазах у двери своего дома. Вавилонская палочка была в ее руках. Она осталась у Порфирия. Но Анна, не проронив ни слова о том, что видела и пережила у изверга, исчезнувшего куда-то бесследно с деньгами Порфирия, умерла через четыре дня… Теперь ты хочешь доказать, что палочка — простой кусочек бронзы? (Лумен молчит, задумавшись). Таи же свои сомнения, свое неверие.