Винье пишет:
Открывая банку с пивом, он говорит:
— Но на самом деле Винье написал: «У нас есть парни, которые могут варить из него пиво!»
Утром я просыпаюсь, лежа под толстым белым пуховым одеялом, на мягкой подушке. Время еще раннее, и я продолжаю лежать. Можно подождать, пока солнце коснется изножья кровати, или когда лучи скользнут по лицу. Я даю себе отсрочку. Наконец, я встаю, меня трясет от похмелья, оно вцепилось в затылок, в волосы и стучит по вискам. Но как от него спастись? Сначала принять душ. А потом — плотно позавтракать и выпить чашку кофе, иначе я не смогу снова пуститься в дорогу и стряхнуть с себя остатки ночи и алкоголя.
В центре Дале есть кондитерская, там пекут домашний хлеб, пахнет только что смолотым кофе, там я смогу купить газеты. По традиции я выбираю столик у окна. Из окна я вижу автовокзал и банк, мимо идут прохожие. Она отделяется от толпы, мне нравятся ее руки и походка, волосы спадают на плечи, она направляется к кладбищу, к белой церкви. Церковь отбрасывает остроугольную тень на площадку, где две девочки играют с мячом. Солнце и мяч, меня охватывает знакомое чувство смутного страха и тревоги, я поспешно встаю и выхожу на улицу.
В торговом центре есть салон-парикмахерская, здесь привычный интерьер, зеркала и стулья в ряд, ручные фены и этажерки с ножницами и расческами, уютный свет, приятные запахи, стрекочут машинки. Умиротворяющие беседы, жужжащие голоса, я сажусь в холле для посетителей и листаю газету. Три девушки колдуют над стрижками, а я жду, пока одна из них, самая красивая, освободится и пригласит меня.
Стрижка так стрижка. Ты закрываешь глаза. А когда ты их откроешь, ты уже будешь другим. Преобразишься и постареешь.
Такое ощущение, что ты изменился. По сути-то остался прежним, но внешне изменился. Ты явно становишься старше. Короткие волосы делают лицо значительно резче, укрупняют нос.
Глаза становятся больше, они напоминают два светочувствительных цветка — то ли голубые ирисы, то ли лилии. Мягко очерченный рот, лицо со шрамами и следами побоев — это твое прошлое постепенно проступает в зеркале.
В юности у меня было самое обычное лицо, анонимное и как бы ничье. Ничем не примечательное и не запоминающееся. Потом оно начало покрываться шрамами, после драк и бокса. Лицо обретало свои очертания. Оно становилось жестче и решительнее. Пусть уж лучше у меня будет самое примитивное лицо. Такое лицо постоянно меняется, порою даже до неузнаваемости.
Вот уж что-что, а стричься я никогда не любил, но все же стригся так часто, что это походило на манию: долой волосы. Словно пытался расквитаться с тем, кто преследовал меня всю жизнь. Но чем чаще человек стрижется, тем больше он становится похож на самого себя. А если не стричься и не бриться, отрастить шевелюру и бороду, да еще и нацепить очки — тогда тебя никто не узнает. На тебе новая одежда, слегка мешковатый пиджак, брюки со складками, можно прибавить в весе несколько килограммов, раздаться вширь и изменить походку. И вот тебе уже тяжело ходить, ты никуда не спешишь, ты уже не размахиваешь руками. И однажды купив кепку, уже никогда не снимаешь ее. Кепка становится неотъемлемой частью головы, она словно прирастает к волосам.
Но сейчас все же пора постричься. И отправиться в парикмахерскую. Это в Стамбуле, в одном из переулков, в маленьком убогом и грязном салоне стригутся те, кому нечего скрывать. Бритое лицо. Лысая голова, долой всю шевелюру.
— Так тебе, говоришь, надо попасть в Хаугланд? — спрашивает она, — туда лучше пойти лесом. Вдоль Дальсфиорда, дойдешь до последних усадеб, а там дворами. Выйдешь на старую проселочную дорогу, повернешь к лесной тропинке, там еще стоит дорожный знак. Снова пойдешь через лес. А там уже центр Хаугланда. И озеро. Такой славный городок.
— Ну и что же там славного?
Я иду вдоль фиорда, постриженный и счастливый, у меня в рюкзаке бутерброд и бутылка вина. Я обращаюсь к гному: она прекрасна, говорю я. У меня есть ее имя и визитка, она сама мне ее дала, там указаны время работы и телефон, правда, не знаю, зачем, ведь я больше никогда не собираюсь там стричься.
Тишина такая, что я слышу только собственные шаги.