У меня под рукой как раз был сюжет. Я хотел убить свою любимую девушку.
Это было в то время, когда я учился ходить пешком. А это в некотором смысле — полная противоположность обитанию в доме. Ты странствуешь, ты продлеваешь, добровольно или вынужденно, опыт прогулок. Странствуя, ты ощущаешь желанную или нежеланную бездомность. Разве я не хотел пуститься в дорогу, слоняться без дела и цели, лишь бы только идти, в любом направлении, прочь от этого убийственного дома?
Философ ходил каждый день, в офис и обратно.
— Прогулки обостряют мыслительный процесс, — утверждал он.
Идти — значит развивать мыслительную деятельность, идеи, которые приходят во время прогулки, гораздо интереснее идей, которые посещают тебя в состоянии покоя, например, когда ты сидишь в конторе. Большую часть времени он проводил в офисе. А я сидел за его письменным столом, в доме, где он жил. Мне хотелось гулять.
Но не просто туда и обратно, я хотел уйти как можно дальше и идти, пока хватит сил.
Итак, я гуляю по маленьким тропинкам, мимо его дома, иду прямо, потом вверх по склону мимо Больницы Сандвикен, той, что когда-то в прошлом называлась Больницей доктора Мартена. Здесь работала моя мать, она была секретарем врача. Она помогала доктору Мадланду и доктору Лиену, иногда доктору Осе. От своей матери я унаследовал пиетет по отношению к докторам, особенно к психиатрам, она же привила мне интерес к писательскому труду. Она подарила мне мою первую пишущую машинку, она и сама ею раньше пользовалась. Бог знает, сколько документов и отчетов на ней было напечатано. Ну и дел натворила эта машинка!
Когда моя мать умерла, во мне что-то заклинило. Я улетел в Лондон, сел в поезд до Суонси, а потом дошел пешком до Логарна. Там, в отеле «Браун», я обосновался в баре — решил напиться в стельку. Это было мистическое путешествие, путешествие, продиктованное отчаянием.
На похоронах матери я прочитал стихотворение Дилана Томаса: «Не гасни, уходя во мрак ночной. Пусть вспыхнет старость заревом заката. Встань против тьмы, сдавившей свет земной…»
Несколько дней спустя я оказался в самолете. Я просто не знал, куда себя деть. Так, в полном отчаянии, я пустился по следам поэта.
От больницы тропинка ведет к Шюттервейен. Мимо футбольного поля. Мимо старого кооперативного объединения. Низкие блочные дома в два ряда, игровая площадка — без детей. Припаркованные машины, свежепостриженные газоны, асфальт и — полная тишина.
В фигуре, похожей на тень, я узнаю вахтера Осберга. Опираясь на трость, он направляется к многоэтажке и поднимается по лестницам, похожий на новоиспеченного вдовца. Живет он на пятом этаже, а мы когда-то жили на одиннадцатом. На двери нашей бывшей квартиры висит табличка Ларсены. Я вспомнил Иоакима Ларсена, отца Руне: он иногда появлялся на телевидении. Вспомнил я и Руне Ларсена, довольно сносного боксера, хотя его отец был лучше, если верить моему отцу, тоже боксеру. Ну а я превзошел своего отца, у меня до сих пор хранятся письменные свидетельства о былых успехах.
Под многоэтажкой — переход во внутренний двор, отсюда по лестнице спускаешься мимо котельной, по крутому склону. Одна из тропинок от Йомфрудаммен ведет к Лангеваннет.
Так старым почтовым трактом я приду в Осане. Только в двух-трех местах дорогу пересекают развязки.
Я перехожу мост, миную усадьбу. Во время ходьбы думается иначе. Не то чтобы лучше или хуже, но по-другому. О чем я думаю? О том, что голоден и хочу перекусить.
В торговом центре в Осане я купил рюкзак, хорошие горные ботинки, туалетные принадлежности и карманное издание «Новой Элоизы» Руссо. И решил уйти куда глаза глядят.
Кстати, почему бы не начать с Жан-Жака Руссо? В «Исповеди» он писал: «Никогда я столько не думал, не жил с такой полнотой, не становился, так сказать, до такой степени самим собой, как во время своих пеших путешествий. В ходьбе есть что-то, что вдохновляет и оживляет мои мысли, зато, оставаясь на одном месте, я почти не могу думать, мое тело должно двигаться, чтобы привести в движение ум. Вид сельской местности, сменяющие друг друга красивые пейзажи, свежий воздух, хороший аппетит, доброе здоровье, которое я приобретаю при ходьбе, непринужденность кабачков, удаление от всего, что заставляет меня чувствовать свою зависимость и напоминает о моем положении, все это освобождает мне душу, дает великую смелость мысли…»[4]