Я разворачиваюсь к нему, широко раскрыв глаза, неуклюже стоя на дрожащих ногах.
Его лицо, словно выточено из мрамора. Стекло за моей спиной отвратительно холодное, и тишина между нами падает свинцом. Вдруг я ощущаю, насколько Ева чувствовала себя обнаженной, беззащитной и такой чертовски виноватой.
Он стоит в полуметре от меня, я могу дотронуться до него, но он просто смотрит мне в глаза, словно смотрит на произведение современного искусства, пытаясь понять, что художник хотел выразить своим бессмысленным всплеском цвета. Я пытаюсь представить, что он может увидеть.
После того как вырезать всю фигню по поводу переделывания мира, чтобы он был более безопасным местом, и моего гложущего стыда, что меня не было рядом с Льюком, когда я была ему больше всего нужна, что остается во мне? Грустная, одинокая, подлая сука, которая пыталась использовать свое тело для получения некой информации, и которая с треском провалилась.
Я открываю рот, честно говоря, не зная, что собираюсь сказать, но он останавливает меня, положив палец мне на губы.
— Не ври, детка, — мягко советует он.
Я отрицательно качаю головой, чувствуя, как слезы начинают собираться в уголках глаз, несколько раз резко моргаю, причем быстро. Он убирает руку.
— Ты сказала им про шестнадцатое число?
Я от ужаса выгибаюсь, закрываю глаза и молча киваю.
Я слышу, как он тихо вздыхает.
Я открываю глаза, он смотрит на меня с выражением грусти, мне хочется прижаться к нему и удержать его, но я не могу. Я не вынесу, если он оттолкнет от себя. Господи! Минуту назад все казалось таким реальным, пока не превратилось в какой-то мираж. Я понимаю, что меня начинает колотить дрожь.
— Когда ты узнал? — тихо с трудом спрашиваю я.
— Возможно, я всегда это знал, просто не хотел в это верить.
— Как? — часть меня хочет узнать, где я облажалась.
Он приподнимает один уголок рта.
— В тебе все не соответствовало тому образу, который ты пыталась изобразить. Ты была слишком чистой, чтобы быть беглянкой. Беглянка, которая настолько выборочна с мужчинами? И есть еще одна вещь, которую тебе стоит пересмотреть, прежде чем вернуться, к своей деятельности под прикрытием. Ты разговариваешь во сне.
— Я? — хрипло спрашиваю я.
— В тот момент, когда на тебя напали, ты сказала: «Доберись до Кристального Джека». Тогда я все понял, потому что никто не называет меня так.
— Так ты признаешься, что занимаешься наркотиками?
Он хмурится.
— Ты считаешь, что я только что признался, что торгую наркотиками?
— Тебя зовут Кристальным Джеком, потому что продаешь метамфетамин.
— Это они тебе так сказали? — он тянет за свою цепь, состоящую из красных хрустальных бусинок, рывком, она разрывается и сверкающие хрусталики рассыпаются по полу, ударяясь о пол и разлетаясь по всей поверхности. Другой рукой он берет мою руку, открывает ладонь и кладет то, что осталось у него в кулаке и также закрывает мою руку. — Вот почему меня называли Кристальным Джеком. Я никогда не продавал тяжелые наркотики.
Мой взгляд перемещается от моего сжатого кулака вверх к его глазам. Я не знаю, верить ли ему, но он никогда не лгал мне, и правда заключается в том, что все это время, пока я была с ним, не видела никаких доказательств употребления наркотиков, не в «Эдеме», не им лично.
Я смотрю на него так, словно увидела впервые. Я смотрю на него, как на мужчину, в которого влюблена. Все это время я притворялась (ему и себе), что я не люблю его. Но я очень сильно люблю его. Я люблю этого мужчину, который мне кажется более честным и более искренним, нежели сам священник. Других доказательств, кроме кровати, покрытой деньгами, у меня нет против него, что он является гангстером.
Он отходит и начинает одеваться. Я стою у окна голая, замерзшая и водоворот всевозможных мыслей кружится у меня в голове. Он подходит ко мне полностью одетый и смотрит на меня, и в его глазах я вижу презрение.
— Зачем ты на мне женился, если ты все знал?
— Так никто не сможет заставить тебя свидетельствовать против меня. Если же ты все же пойдешь на это, то по собственной воле.