— Ты не ответила.
— На что?
— Почему тебе так важно было увидеть ангар? — повторил Эл с расстановкой.
— Я могу сказать честно?
— Только так и нужно, Труди. В нечестных ответах толка столько же, сколько в групповой терапии для алкоголиков, на которую заставляют ходить родственники.
Я улыбнулась. Да, то, что делается из-под палки, лишено смысла. Но часто другим кажется, будто они точно знают, что для других лучше. И они даже бывают правы. Только какой от этого прок?
— Я думаю, что мне важно понимать, что у Джесс происходит, потому что я все время жду от нее подвоха. А ты разве нет? — Я ждала, что он ответит, зная, что Эл был тут. Наедине с ней. До моего появления.
— Я нет, — ответил он чересчур спокойно, и мне стало обидно. Получается, я одна тревожусь из-за Джессики, как нервнобольная.
— Почему? Почему ты нет? Это так непредусмотрительно. Так странно. Особенно в свете последних событий на берегу. И вообще… — Я замолчала. — И вообще, мы же не просто так сюда уехали.
— Я знаю. Но я не думаю, что готов тратить жизнь на догонялки за Джессикой. Мне на многое пришлось закрыть глаза. Нам всем пришлось. И если мы будет одержимы контролем, то жизнь превратится в ад. Я пытаюсь найти во всем этом безумии, что нас окружает, хоть какой-то островок спокойствия. И для меня этот островок ты, Труди. Наш мир. Наши ценности и планы. И когда ты начинаешь циклиться на Джесс, я расстраиваюсь. Серьезно расстраиваюсь. Потому что прошлое и так слишком сильно влияет на нас. Влияет сильнее, чем того хотелось бы.
Я не ответила. Бродила между холстов. Их было много, и они стояли рядком вдоль металлической стены. На каждом было по одной-две линии, по несколько пятен или мазков. Ни одна картина не была закончена. Я даже и картинами-то это назвать не могла.
— Ее полотна походят на работы Пьера Брассо, наделавшего шуму в 1964 на выставке в городе Гетеборге. На поверку он оказался четырехлетним живописцем-шимпанзе Питером, — сказала я язвительно, понимая, что высказывание это не делает мне чести.
— Почему ты так озабочена Джессикой? — спросил Эл, подойдя сзади и взяв меня за плечи.
Я обернулась и поняла, что глаза мои наполняются слезами.
— Я не понимаю, в чем я виновата. Не понимаю, почему она игнорирует меня и обижает. Не понимаю, почему не признает моей ценности и каждым поступком показывает, насколько я хуже нее.
— Но она этого не делает, Труди. — В глазах Эла застыло удивление. — Не сравнивает вас и не соревнуется. Да, она игнорирует тебя, это правда. Но ничего другого из того, о чем ты говоришь.
Я прикусила губу. Не хотела спорить, только сказала:
— Может, потому, что я не понимаю, как настолько родные души могут быть настолько чужими…
— Ты думаешь, деньги даются мне просто так? — кипел я от возмущения.
Эта женщина расхаживала по комнате голая, сверкая загорелым задом, и делала вид, что ей до лампочки мои стенания. Она развешивала за окном трусики и прочее кружевное бельишко, которое всегда трепетно стирала вручную, дабы не повредить. Иногда мне казалось, что трусы — это единственное, к чему она бережно относилась.
— Ты взяла деньги без спроса, Джесс. Ты хоть это осознаёшь? — говорил я, стараясь держать себя в руках и не вестись на ее провокации в стиле ню.
Она не отвечала. Надув по-девчачьи губы, продолжала развешивание с таким лицом, будто я один во всем виноват.
— Я понимаю, что брать вещи Труди тебе кажется забавным. Понимаю, что перепрятывать документы правильного нашего Эла тоже сродни шутке. Главное, не забудь, куда их сунула, — поправился я. — Но взять бабло из семейного бюджета и снять гребаный ангар на полгода в гребаных джунглях — это неописуемая дичь! — Я выдохнул и с шумом опустился в плетеное кресло.
Закончив возиться с бельем, она прикрыла окно, из которого парило, как из бани. Взяла с тумбочки пульт от кондея, щелкнула кнопку и, положив его на место, все такая же абсолютно голая, ответила железным противненьким голосочком, отчеканивая каждое слово:
— Да. Гиг. Я думаю, деньги даются тебе просто так.
Я аж опешил. Сел поудобнее, сцепил руки на груди и уставился на нее внимательно — мол, поясни-ка.