Но концепции, разделяющие ученых и советскую власть, показывающие исключительно их конфронтацию, не смогли адекватно объяснить феномен советской науки. Выше уже говорилось, что связь науки и власти — явление типичное для современной цивилизации. То же, в гипертрофированном виде, историки обнаруживают и в СССР. Так, Н. Кременцов, американский историк русского происхождения, указывает на то, что наука в СССР развивалась в тесном симбиозе с государством-партией. Он признает, что контроль над учеными был чрезвычайно высок, но те вполне приспособились к нему и умели использовать в своих интересах партийную бюрократию[19].
В том же ключе рассуждает и Г. А. Бордюгов. Он подчеркивает вынужденную и неизбежную в условиях репрессивного режима адаптацию интеллигенции (под которой им подразумеваются ученые) к требованиям власти. Признавая ряд явных противоречий во взаимоотношениях, историк указывает на любопытный феномен: «В соприкосновении государственной идеологии и интеллигенции не могли не обнаружиться противоречия, создающие различные тупиковые ситуации.
Но парадокс заключался в том, что фиксируя их, представители интеллигенции нередко пытались подсказать власти, как объяснить, “замять” или обойти очевидные слабости новых установок. Постепенно складывался порочный круг взаимного прикрытия и использования друг друга в искусственном сглаживании противоречий»[20]. Руками самих ученых фактически реализовывался режим идеологической бдительности. Забегая вперед, можно указать, что наиболее ярко это проявилось как раз в годы послевоенных идеологических кампаний.
Схожее видение проблемы находим у российского историка науки Д. А. Александрова. Анализируя широко известную концепцию-метафору «немецких мандаринов» Ф. Рингера, по которой немецкие профессора конца XIX — первой трети XX в. являлись по сути чиновниками-интеллектуалами на службе Рейха (второго и третьего)[21], Д. А. Александров признает, что концепцию «мандаринов» можно применить и в отношении советских ученых, которые «не просто получали жалованье и многочисленные привилегии от государства, они чувствовали, что служат своей стране и ее культуре, а сам их тесный симбиоз с государством был выведен за пределы их сознания»[22].
Описанный эффект был достигнут благодаря длительному процессу институциональных изменений в советское время. После революции и нескольких лет относительного компромисса между научным сообществом и большевиками началась перестройка системы научных учреждений. Это выразилось в их переподчинении, укрупнении, пересмотре исследовательских программ, репрессиях и привлечении нового поколения ученых, лояльных к властям, и т. д. В результате была сформирована новая система науки, науки советской, характерными чертами которой стали централизация, еще более усилившаяся связь с государством, установка на изоляцию по отношению к мировой науке. Научное сообщество вынуждено было жить и работать по критериям, не выработанным внутри него, а навязанным извне. Правда, такое положение дел для многих казалось само собой разумеющимся. Более того, на смену ученым-энциклопедистам дореволюционной эпохи приходили ученые, ограниченные в своем интеллектуальном выборе, поскольку были знакомы только с одной, марксистко-ленинской, материалистической парадигмой[23].
Особенностью 1940-1950-х гг. стало сращивание научного сообщества и бюрократии[24]. Выпускники вузов, в том числе и остепененные, шли в чиновники, но нередко из чиновников возвращались в науку. До сих пор нет четкого термина для обозначения этой группы. В литературе можно найти понятия «партийная интеллигенция» и «околонаучная бюрократия». Если первый термин делает акцент на вхождение интеллигенции во властные круги, то второй скорее указывает на формирование внешней по отношению к ученым группы контроля, приходящей из государственных и партийных структур в науку. Приходится констатировать, что пока полноценного исследования на эту тему нет. С моей точки зрения, уместнее говорить о первом сценарии. Это подтверждается и процессами, проходившими в среде профессиональных историков в послевоенное время.
20
Бордюгов Г. А. «Сталинская интеллигенция». О некоторых смыслах и способах ее социального поведения // Новый мир истории России. Форум японских и российских исследователей / Под ред. Бордюгова Г., Иссии Нориэ и Томита Такэси. М., 2001. С. 348.
22
Александров Д. А. Немецкие мандарины и уроки сравнительной истории // Рингер Ф. Закат немецких мандаринов. М., 2008. С. 630.
23
Юдин Б. Г. История советской науки как процесс вторичной институционализации // Подвластная наука? Наука и советская власть. М.: Голос, 2010. С. 103–138; см. также: Соколова Ф. Х. Власть и интеллигенция советского общества: становление модели взаимодействия // Власть и общество в условиях диктатуры: Исторический опыт СССР и ГДР. 1945–1965. Архангельск, 2009. С. 203–215.
24
Байдарау Д. Интеллигенция и власть: советский опыт // Отечественная история. 1994. № 2. С. 129; Балакин В. С. Специфика социокультурного развития советской науки в 1950-е — 1970-е годы // Вестник Южно-Уральского государственного университета. 2007. № 24. С. 8.