На фоне весьма заметных изменений в историографических исследованиях формируется целый ряд новых подходов к изучению советской исторической науки в 1930-1950-е гг. Отметим лишь те, которые непосредственно касаются избранной проблематики. Первый из них ориентирован на анализ трансформации советской исторической науки в рамках концепции «национал-большевизма». Броская метафора, обозначающая поворот советской идеологии от интернационализма к советскому патриотизму и возрождению государственнических ценностей, стала знаменем целого направления исследований по исторической идеологии 1930-1950-х гг. Наиболее цельно данный подход был выражен в монографии Д. Л. Бранденбергера, вышедшей на английском в 2002 г. и изданной на русском языке в 2009 г.[50], а также нашедший воплощение в серии сборников статей[51]. Как переход от интернациональной к имперской модели исторического нарратива описан поворот в послевоенной сталинской исторической политике в статье А. В. Гордона[52].
В российской историографической литературе наиболее последовательное применение данная концепция нашла в монографии А. М. Дубровского, ставшей весьма заметным явлением в современной науке[53]. В работе, насыщенной архивными документами, абсолютное большинство которых вводится в научный оборот впервые, подробно разобран процесс развития в 1930-е гг. исторической науки в идеологическом контексте. Детально освещается создание новых школьных учебников. Большое внимание уделено военному и послевоенному времени, показаны основные события идеологических кампаний и их влияния на историческую науку. Между тем, автор ориентирован на изучение взаимозависимости истории и идеологии и не всегда ставит своей целью рассмотрение корпорации историков как самостоятельного феномена и субъекта процесса. Вне поля зрения историографа оказались процессы, проходившие внутри научно-исторического сообщества.
Данный пробел в значительной степени заполняют работы Л. А. Сидоровой[54], являющиеся примером структуралистски ориентированной историографии с элементами историко-антропологического подхода. В них в качестве устойчивой структуры выделяются поколения (генерации) историков, которые в работах этого автора предстают интегральной категорией, позволяющей не только вычленить особенности научного творчества, присущие разным поколениям, но выйти на изучение повседневной жизни историков, рассмотреть субкультуры, сформировавшиеся в их среде. Главное, что такой взгляд позволяет рассмотреть сообщество профессиональных историков не как нечто безлико серое, но как сложную комбинацию различных групп и личностей, с их стратегиями научного творчества и поведения в рамках корпорации. Например, Л. А. Сидорова выделяет три модели восприятия марксизма: догматическую, творческую и формальную[55]. Это позволило понять, почему в равных идеологических и научных условиях разные историки предлагали разные решения одних и тех же проблем.
Некоторые сюжеты, относящиеся к идеологическим кампаниям позднего сталинизма, можно найти в монографии Л. А. Сидоровой, посвященной исторической науке эпохи «Оттепели»[56]. В ней рассматриваются гонения на историков С. Б. Веселовского, А. И. Андреева, обсуждение «Истории Казахской ССР» и т. д.
Плодотворным можно признать и подход, предполагающий исследование советской исторической науки через призму ключевых для нее проблем. На широком круге источников, большей частью архивных, он был реализован в монографии С. В. Кондратьева и Т. Н. Кондратьевой. Анализируя споры вокруг французского абсолютизма, авторы показали полемику и столкновение различных ученых на личностном уровне. Особое внимание было уделено такой колоритной фигуре, как Б. Ф. Поршнев[57].
По-новому позволяет взглянуть на советскую историческую науку монография канадско-украинского историка Сергея Екельчика[58]. Автор отказался от взгляда на историков как на безвольных слуг режима и показал, как украинские историки принимали самое деятельное участие в создании советской концепции истории Украины. В этом смысле можно говорить об активном, хотя и специфическом, сотрудничестве власти и национальных историков.
50
Brandenberger D. L. National Bolshevism. Stalinist Mass Culture and the formation national identity, 1931–1945. Cambridge, Massachusets — London, 2002; Бранденбергер Д. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956). СПб., 2009.
51
Например: Epic revisionism. Russian History and Literature as Stalinist Propaganda / Ed. M. F. Platt and David Brandenberger. Wisconsin, 2006.
52
Гордон А. В. Революционная традиция и имперские модели: Историческая наука последнего сталинского десятилетия // Историк и власть: советские историки сталинской эпохи. Саратов, 2006. С. 96–135.
53
Дубровский А. М. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-1950-е гг.). Брянск, 2005.
Обзор литературы см. также в статье: Дмитриев А. Н. Время историков // Неприкосновенный запас. 2007. № (55) // http://magazines.russ.ru/nz/2007/55/dm21.html (дата обращения — 04.03.2015)
54
Сидорова Л. А.: 1) Проблема «отцов и детей» в историческом сообществе // История и историки. 2002. М., 2002. С. 29–42; 2) Духовный мир историков «старой школы»: эмиграция внешняя и внутренняя. 1920-е годы // История и историки. 2003. М., 2003. С. 168–192; 3) Межличностные коммуникации трех поколений советских историков // Отечественная история. 2008. № 2. С. 129–137; 4) Советская историческая наука середины XX века. Синтез трех поколений историков. М., 2008; и мн. др.
56
Сидорова Л. А. Оттепель в исторической науке. Советская историография первого послесталинского десятилетия. М., 1997. Глава 1.
57
Кондратьев С. В., Кондратьева Т. Н. Наука «убеждать», или Споры советских историков о французском абсолютизме и классовой борьбе (20-е — начало 50-х гг. XX века). Тюмень, 2003.
58
Екельчик С. Iмперiя пам’ятi. Росiйсько-українськi стосунки в радянськiй iсторичнiй уявi. Київ, 2008.