Сознательное выдвижение такого двойственного лозунга было беспрецедентным политическим опытом, ибо обычная двойственность политических лозунгов складывалась стихийно.
Перехватив инициативу у Троцкого, который был истинным предтечей национал-большевизма внутри партии, Сталин смог пойти гораздо дальше. Тактический маневр он обратил в стратегию, к чему Троцкий совершенно не был готов. Он не предполагал, что его детище уничтожит его самого.
Троцкий, Луначарский или Радек могли защищать использование национализма лишь потому, что политическая культура большевизма допускала широкий политический прагматизм. В свое время Лежнев, защищаясь, утверждал, что большевистские лидеры в завуалированном виде соглашались из тактических соображений на существенную национализацию революции. Он приводит высказывания Бухарина и даже Зиновьева, показывающие, что, несмотря на их сопротивление национал-большевизму, их можно было убедить в том, что он принципиально допустим, как тактический маневр. Действительно, Бухарин в самом общем виде говорит, что реальная политика — это «понимание конкретности обстановки и, следовательно, необходимости величайшей конкретности в тактике». Покровительственное отношение к национал-большевизму и могло быть представлено ему как такая «конкретность». Даже Зиновьев, безуспешно пытавшийся бороться с национал-большевизмом, целиком находился в рамках той же культуры, раз он сам говорил, что политика партии — это «тактическая мудрость, выстраданная первой большой пролетарской революцией в крестьянской стране».
Но главным предшественником Сталина все же являлся сам Ленин, смотревший на национальный вопрос, по замечанию Ричарда Пайпса, не как на то, что надо решить, а как на то, что можно эксплуатировать. Именно поэтому Ленин легко шел на поддержку национализма, если только он казался ему выгодным. Но это, в свою очередь, полностью вытекало из марксистского взгляда на национальный вопрос как на нечто, целиком связанное с классовым характером общества.
Сталин ни в коей мере не был одинок. У него было много соратников и единомышленников, хотя вряд ли кто-нибудь из них был полностью посвящен в его конечные планы. Без их поддержки он никогда не смог бы одержать победу. У нас нет в настоящее время достаточных материалов, чтобы с уверенностью указать на мотивировку того или иного сталинского соратника. Все имеющиеся свидетельства носят по преимуществу косвенный характер. Так, Троцкий уверял, что соратниками Сталина в середине двадцатых годов оказались те большевики, которые во время войны были «патриотами, а после Февральской революции демократами». Предлагая это как правило, Троцкий указывает лишь на один пример — Климента Ворошилова, называя его национальным революционным демократом, а не большевиком. По словам Троцкого, провалы в биографиях тех или иных большевиков во время Первой мировой войны объясняются именно их «патриотической» позицией. Если бы это было так на самом деле, мы получили бы важное подтверждение предлагаемой нами трактовки происходящих событий, но в тщательно профильтрованной советской партийной литературе найти этому доказательства трудно, а Троцкий, в принципе, мог быть и необъективен.
Мы имеем другое интересное свидетельство по поводу мотивации Молотова, которого невозвращенец Дмитриевский называет скрытой пружиной борьбы против «клики интернационалистов» Троцкого, Зиновьева, Каменева (см. приложение №2).
Задачей историков является изучить сталинское окружение, а особенно всех тех, кто помог ему победить оппозицию в 1925—1927 гг. Мы мало знаем о таких людях, как Киров, Куйбышев, Маленков, Жданов, Щербаков, Шкирятов.
Какова же была роль национальных течений, связанных с признанием советской власти как истинно русской, национальной? Входили ли они просто в давление национальной среды как некая стихийная часть, влияние которой выявить либо трудно, либо вовсе невозможно? Мы не можем предположить, что решающее влияние, например, было оказано красным патриотизмом, ибо красный патриотизм возник в эпоху, когда Советская Россия стремилась к мировой революции, к распространению ее пожара на весь мир. В то же время «социализм в одной стране» был существенно изоляционистским лозунгом, гораздо более близким к национал-большевизму, чем к любому другому течению, признававшему советскую власть как национальную. Национал-большевизм, в особенности в лице Устрялова, давал даже политический рецепт, как сочетать официальный интернационализм со скрытым национализмом, что и было сутью сталинского лозунга.