надо только с умом ею распорядиться, потом, когда он вышел, а мы принялись за суп, Ален сказал: Гажо — везунчик и ловкач, но, кажется, на этот раз номер у него не пройдет, почему ты не ешь? очень вкусный суп, Есть не хочется, сказала я, помню, он ко мне наклонился, Господи, если б увидеть его лицо так близко, как тогда, Ты устала? спросил он, Ни капельки! сказала я, потому что в самом деле совсем не чувствовала усталости, мне только хотелось, чтобы этот бесконечный день сменился наконец нашей ночью, вероятно, поэтому, когда мы уже были у себя и Ален принимал в ванной душ, а я зашла в мастерскую в поисках сигарет и обнаружила пачку на столе, где ее оставил Ален, дверь в нашу комнату была открыта и в ванную тоже неплотно притворена, так что я слышала шум льющейся из душа воды, вероятно, поэтому я позвала: Ален! он, должно быть, меня услышал, потому что шум воды стих и он крикнул: иду, Сюзанна! он вошел обнаженный, с полотенцем на шее, Что случилось? спросил он, остановись на пороге и вытирая мокрые плечи, всегда, сколько бы я ни видела его голым, во мне вспыхивало восхищение, но к восхищению красотой его тела всякий раз примешивалась боль, тогда меня тоже пронзила боль, мне стало больно от мысли, что его тело никогда не будет целиком, без остатка, моим, я поняла, что не могу объяснить, почему его позвала, и когда он подошел, сказала: какой прекрасный рисунок, Который? спросил он, Этот, показала я на ближайший, распяленный на подрамнике картон, лица Алена я не видела, потому что он шагнул к рисунку и повернулся ко мне спиной, продолжая растирать полотенцем влажное тело, рисунка я тоже не видела, так как он его собой заслонял, я подошла ближе и хотела обнять Алена, но едва до него дотронулась, он вздрогнул и отстранился, Уйди! сказал он не своим голосом, я подумала, шутит, Уйди! повторил он, и тогда я отступила назад, Уйди! сказал он еще раз, неужели нельзя ни минуты побыть одному! Почему же, сказала я, Закрой за собой дверь! сказал он, помню: я стояла потом у окна, распахнутого в сад, всходила багрово-желтая луна, стрекотали цикады, но в доме была тишина, не помню, долго ли я так простояла, наверно долго, потом я погасила свет в ванной и верхнюю лампу в комнате, разделась и легла, по-прежнему было тихо, ни малейшего звука за стенкой в мастерской, только цикады эти, наполнявшие сухим назойливым треском постепенно редеющий сумрак, я уже не помню, о чем тогда думала, помню только, что внезапно мне стало ужасно страшно и, сама того не желая, я позвала: Ален! Боже, думала я, сделай так, чтобы он пришел и был со мной, я хотела еще раз его позвать, но тут он вошел, на нем были старые джинсы, которые он надевал, если собирался работать, никогда, кажется, я не любила и не хотела его так, как в ту минуту, когда он появился в дверях, я не видела его лица, потому что он стоял, опустив голову, Иди, сказала я тихо, а поскольку он не сдвинулся с места, спросила: ты работал? Да, сказал он, помню: я закрыла глаза, чтобы его не видеть, и только слышала, как он подходит к тахте, я заставила себя не открывать глаз, он немного постоял рядом, Иди, сказала я, хотя не хотела этого говорить, тогда он, видно, нагнулся к лампе, стоявшей в изголовье тахты, потому что стало темно, но я попрежнему не открывала глаз, опять было тихо, только эти цикады за окном, потом я услышала шелест снимаемых брюк и почти в то же мгновенье почувствовала его тело рядом с собой, я прошептала: любимый, и тогда он, без всяких ласк, молча, почти невидимый в темноте, склонив набок голову и даже не попытавшись найти мои губы, взял меня грубо, как не брал еще никогда, но возможно именно потому, что он сделал это не так, как всегда, я ощутила небывалое прежде блаженство, хотя прежде даже представить себе не могла большего блаженства, чем он мне дарил, тогда, отдавшись его грубой мужской силе, я впервые подумала, что мне хочется, чтобы дольше обычного продолжались эти, всегда слишком краткие, мгновенья, отделявшие нежную ласку от жадной нетерпеливости, он же, почти не видимый в темноте, склонивший голову набок, делал это именно так, как мне хотелось, словно угадал мое желание, вернее, словно сам это желание во мне пробудил — ведь я никогда не желала больше того, что он мне давал, не представляла, что можно испытывать блаженство, большее, чем то, которое он мне много раз дарил, торопясь сам и меня заражая своим нетерпеньем, быть может, все предыдущие ночи, когда мы были вместе, я чувствовала себя теснее с ним связанной, дышала его учащенным дыханием, и мое сердце билось в такт ускоренному биению его сердца, наши тела были как бы единым телом о двух головах, с чудесным образом удвоенными прочими членами, теперь же, хотя и близкий, он казался мне чужим и далеким, но от того еще более желанным, внезапно он меня бросил, продолжая стоять на коленях между моими ногами, по-прежнему склонив голову набок и скорее всего меня не видя, только его стройный силуэт маячил в темноте, а меня он оставил одну на холодной постели, я, хотя его волею и была с ним соединена, лежала в одиночестве и, казалось, вот-вот упаду в пропасть — а ведь была достаточно прочно с ним связана, чтоб не брести в темноте краем бездны, я не слышала его дыхания, не слышала биения его сердца, его тело, кроме тяжело во мне шевелившейся его мужской плоти, не было со мной, это было страшно и это было прекрасно, помню, в какой-то момент, с головою над краем бездны, залитая ржавым светом луны, не слыша ничего, кроме стрекотанья цикад, я закрыла глаза и простонала: Ален, умоляю тебя, но, говоря так, мечтала, чтобы он меня не услышал и продолжал делать то, что ему хотелось — неожиданно Сюзанна остановилась, перед ними открылась широкая перспектива Тюильрийских садов со стройным обелиском на площади Согласия, вписанным в середину виднеющейся вдалеке Триумфальной арки, Нет, говорит она, ничего между нами не произошло, и, если можно чувствовать себя счастливым, мы, пожалуй, были счастливы до самого конца;
Поль Аллар позволяет попрать свой «роскошный плащ»