Закрыв за собою дверь, он спрашивает:
— Звонил телефон?
— Да, — говорит Франсуаза, и ей даже незачем поднимать тяжелые, немножко напоминающие совиные, глаза, потому что, когда он вошел, они были обращены в его сторону.
— Ты подходила?
— Да.
— Я ведь просил тебя не отвечать на звонки. Это обязанность Карлоса.
— Я подумала, вдруг что-нибудь важное.
— Важных вещей не существует. И даже если существуют, можно потрудиться и позвонить еще раз. Кто звонил?
— Андре.
— Андре?
— Гажо.
— Молокосос этот! Ага, теперь мне понятно: интуиция заставила тебя взять трубку. Что ему понадобилось?
— Ох, ничего особенного.
— Допустим. Чего он хотел?
— Чтобы я с ним встретилась.
— Ах вот как! Прощелыга! Ну и что?
— Ничего.
— Надеюсь, ты не согласилась?
— Да нет же!
— Что нет?
— Не согласилась.
Он знает, что она говорит правду, но в то же время понимает, что слишком далеко зашел в своем расследовании, чтобы теперь можно было остановиться или отступить. Поэтому он подходит еще ближе и говорит:
— Врешь. Я по глазам вижу, что врешь. На когда ты с ним условилась?
И, поскольку она спокойно выдерживает его испытующий взгляд, с облегчением чувствует, что может сдать занятую позицию.
— Прости, Франсуаза. Извини меня. Ты не сердишься?
— Да нет же!
Тогда он поднимает ее с кресла и притягивает к себе.
— Я тебя люблю. И потому, что люблю, боюсь потерять. Понимаешь? Иногда все это мне кажется сном.
— Ох, нет!
— Что нет?
— Это мне все кажется сном.
— Тебе? Почему?
— Не знаю.
— Разве я — сон?
— Нет.
— Так что же тебе кажется сном?
— Не знаю.
— Франсуаза?
— Да.
— Вернемся завтра в Кань, хочешь?
— Да.
— Ты не любишь Париж? Любишь? Почему ты не отвечаешь?
— Он мне безразличен.
— Сегодня он не может быть тебе безразличен. Через несколько часов весь так называемый цвет Парижа будет пялить на тебя глаза.
— Знаю.
— Готов поспорить на огромные деньги, что ты этой своре будешь куда интересней, чем мои картинки. Будь кто другой на твоем месте, я бы лопнул от зависти. Ты не волнуешься?
— Нет.
— Браво! Ты смелая женщина.
— Нет.
— Не смелая?
— Я буду рядом с тобой.
— Ты всегда будешь рядом со мной, — шепчет он внезапно охрипшим голосом. — Всегда. Слышишь? Всегда.
И, крепче сплетя руки вокруг ее узких бедер, так маневрирует козлиными копытцами и нижней частью туловища, чтобы, уступая его натиску, она вынуждена была вместе с ним попятиться к кровати, впрочем, он не чувствует с ее стороны сопротивления, и эта покорная хрупкоцветная податливость усиливает его возбуждение, а поскольку линию старта отделяет от кровати, занимающей своей обширной поверхностью значительную часть комнаты, всего лишь несколько шагов, в своем наступательно-податливом движении они очень скоро достигают ее края, дабы через секунду скатиться в любовную пропасть, в прямоугольной формы долину, выстланную необычайно толстым и упругим матрасом, но тут в холле звонит телефон.
— Пускай звонит, — бормочет старикан, целуя чуть изогнувшуюся назад шею Франсуазы, но в это мгновенье вспоминает Гажо и, выпрямившись, говорит с яростью: — Если этот сопляк еще раз осмелился…
И, наклонив вперед голову, бросается к двери, открывает ее, с грохотом за собой захлопывает и поднимает трубку.
— Да, — говорит он мрачно и неприязненно.
После секундного молчания в трубке раздается приятный молодой голос:
— Это мсье Ортис?
— Кто говорит? — рычит старикан.
— Джулио Барба. Извините…
Злость мгновенно схлынула с Ортиса.
— Ах, это ты, Джулио! Привет. Что случилось? Какие-нибудь сложности?
— Нет, нет, никаких сложностей, — говорит Джулио, — простите, что вас беспокою, но на вернисаже вы наверняка будете так увлечены…
— Что, что? Увлечен? Не преувеличивай. В моем возрасте люди редко ув-ле-ка-ют-ся. В чем дело?
— Пустяки, право. В моем… вернее, в дедушкином архиве есть одна ваша старая фотография…
— Не одна, полагаю?
— Разумеется, но именно этой заинтересовался некий еженедельник.