итак, когда в печати, на радио, по телевидению, везде вдруг замелькал Ортис, когда неожиданно после без малого трех лет молчания снова поднялся шум вокруг особы старика и его личной жизни, можно было б сказать:
еще раз, и вовсе не в таинственной лаборатории алхимика, в обществе лишь плутоватого черного пуделя, ссылающегося на сомнительные связи с Творцом Мироздания, а на глазах у всех, при посредничестве радио, прессы, кинохроники и телевидения, с триумфом воплотился в жизнь миф омолодившегося старца, в современном своем варианте куда более приятный людям, нежели телесная метаморфоза, весьма, кстати, необычная и элитарная, не говоря уж о темной сделке, ей сопутствовавшей, и о цене, которую пришлось заплатить старику, превратившемуся в ферта и героя-любовника, итак, в жизнь воплотился миф, благая весть, миф, великодушно избавленный от конечной расплаты, общедоступный, на современный лад народный, ибо, если действительностью он становился как бы в сторонке, в интимном уединении, то разыгрывался со зрелищным размахом на потребу алчной толпе, младо-старое божество, единое в двух ипостасях, оптимистически соединившихся в пылу забав усиленно секретирующих животворных желез, миф, размноженный и распространяемый нам в назидание с помощью умопомрачительных достижений технической мысли, одновременно в ослепительно белой королевской вилле на Лазурном берегу наедине с истинно юной адепткой божественных сфер поглощающий обильный вторюй завтрак: стакан апельсинового сока, тарелку густой английской овсянки и большой кровавый бифштекс, а в завершение — чашку крепкого кофе, как до того, так и после — народный миф, о котором можно говорить фамильярно: этот тип, старикан или козел, поскольку, подобно всем цивилизованным смертным, миф пользуется уборной и ванной, а по ночам шустро накачивает стариковской златоструйной спермой истинную юность;
но вместе с тем это миф многозначный, построенный как многоярусная пирамида, питательный во всех своих пластах и в каждом в отдельности, хотя, к сожалению, из-за человеческой ограниченности и слабости не используемый полностью, миф, допускающий разные интерпретации, общедоступный как продажная девка и неприступный как девственница, суверенный, разумеется, однако воспроизводимый в различных вариантах по образу и подобию обожающих его почитателей, поэтому, если б кто-нибудь немного поглубже продолбил эту пирамиду, осмотрительно, правда, чтоб не заблудиться в продажно-девственном лабиринте, не углубляясь дальше, чем это делает крот, буравящий ходы в рыхлой земле у поверхности, либо, быть может, чуть-чуть, будто мерцающая неоновая реклама, приподнялся над разношерстной толпой, дабы не скатиться с интеллектуальных высот на уровень мадам Леду или рыжей белозадой маникюрши — как поступил в данном случае известный искусствовед Пьер Лоранс, всем своим обликом, а главное лицом поразительно похожий на Гете, так вот, Пьер Лоранс, продираясь сквозь верхние пласты мифа, писал в пятидесятых годах в предисловии к альбому под названием «Живой Ортис»:
«Я часто перечитываю „Песнь песней“, этот вдохновенный гимн во славу любви. И всякий раз, дойдя до строк из второй главы: Он идет, скачет по горам, прыгает по холмам, начинаю думать об Антонио Ортисе. Кто ж, как не он, из наших современников заслужил эту особую привилегию: живым среди нас, живых, погружаться в бездонную пучину времени и вырываться оттуда, подобно исполину, который под звуки свадебного марша легким шагом проносится по ландшафтам первых дней творения?