Ротгольц глубоко вздохнул.
— Постараюсь, мистер Ортис. Потом вы вычеркнули из своего лексикона два слова. Всегда и никогда.
— Браво, господин Ротгольц! Вы не только поэт, но еще и тонкий психолог.
— Спасибо, мистер Ортис. Стало быть, я не ошибся?
— Нет, но это вовсе не значит, что я продам вам картинки. Да, возможно, они перестанут мне нравиться. Думаю, однако, когда это произойдет, я уже не найду других, которые бы могли мою, как вы выражаетесь, страсть коллекционера утолить. В свой срок должны все реки, господин Ротгольц, излиться в океан. Сколько вам лет?
— Пятьдесят четыре.
— Вот видите! А мне скоро восемьдесят.
И, поскольку в ходе беседы Ротгольц немного сместился в сторону, Ортис теперь видит портрет Франсуазы весь целиком. Он прищуривается, недурно, это одна из лучших моих работ, такой хорошей картины мне никогда больше не написать. И, едва мелькнула в голове эта мысль, понимает, что не об этом прямоугольном куске холста думает, не о вознесении размером 78×45, а о той сентябрьской, первой ноченьке с Франсуазой, о ночи первых ласк и первого обладания, о ночи, которой ему уже никогда не воскресить в ее единственном и неповторимом образе. Он чувствует, что сердце у него будто легонько сжалось, защемило чуть-чуть, и, повернувшись спиной к фрагменту благой вести, говорит:
— Не расстраивайтесь, господин Ротгольц. Еще не все потеряно. О продаже коллекции целиком, разумеется, по-прежнему не может быть и речи, но есть в ней одна картинка, которая с некоторых пор мне не принадлежит. Я имею в виду эту, — тычет он через плечо коротышкой большим пальцем, — она теперь — личная собственность мадемуазель Пилье, и только мадемуазель Пилье вправе ею распоряжаться. Не исключено, что она вам эту картинку продаст, точнее я сказать не могу, это зависит от нее, ну и от вас, если подобная сделка вас устроит.
Ротгольц, громко сопя, довольно долго рассматривает картину.
— Да, — наконец говорит он, — устроит. Я ее покупаю.
— Вот и отлично! — обрадовался Ортис. — Итак, Франсуаза, последнее слово за тобой.
Ни тени смущения или растерянности нельзя было уловить на идеально спокойном лице Франсуазы, словно бы и на нее саму, наделенную плотью, кровью и способностью дышать, снизошла благодать, предшествующая вознесению. Она стояла возле своего божественного возлюбленного, с его косматой божественной дланью на крутом нежном плече, рыжеволосая и хрупкоцветная, и вправду превосходно владея собой.
— Ну, как, Франсуаза? продашь господину Ротгольцу картинку?
Теперь только она подняла тяжелые веки, и ее огромные совиные глаза безо всякого интереса скользнули по широкоплечей фигуре американского торговца произведениями искусства.
— Ну конечно же! Я продам вам эту картину.
На что Ортис, явно обрадовавшись:
— Браво, Франсуаза! Поздравляю, господин Ротгольц. Торговать нужно только с женщинами.
И в этот момент он замечает, что Поль Аллар, держа под руку молодого человека с фотоаппаратом и блицем, пытается к ним пробраться.
— Антонио! — кричит Аллар, выныривая из толпы, как Афродита из морской пены, — этот юноша мечтает…
Но Ортис поднимает руку жестом всемогущего божества, усмиряющего чрезмерно разбушевавшиеся стихии.
— Минуточку, дорогой, мы должны закончить одну сделку.
— Ты продаешь? — с удивлением спрашивает Аллар.
— Не я, Франсуаза. Итак, которая из сторон ставит условия?
— Я, конечно, — говорит Франсуаза, — ну конечно же, я.
Меня бы удар хватил, думает Ротгольц, окажись я с нею в постели. И говорит любезно:
— Слушаю вас.
На что Франсуаза, не торопясь, но и без колебаний:
— Двести тысяч.
— Новых франков?
— Да нет же! — возражает она хрустальным голоском нимфы Цирцеи, — долларов.
Старикан громко расхохотался. Теперь он уже знает, что в следующем портрете Франсуазы, сохраняя драгоценную хрупкость ее тела и тонкость черт, он насытит их потаенной звериной хищностью, это будет неплохо, думает он, писать, писать! И тотчас сердце начинает сильнее биться в его груди, потому что он представляет себе, как однажды изобразит хрупкое чудовище, Боже, думает он, позволь мне дожить до того дня, когда я смогу написать ее в виде монстра.
— Ты бесподобна, Франсуаза! — говорит он с веселым возбуждением. — Вот вам — настоящая француженка. Поль, я вижу, даже на тебя это произвело впечатление. Подозреваю, что ты хочешь представить мне этого юношу как многообещающего фоторепортера. Как вас зовут?
— Жак, — говорит молодой человек, несколько ошарашенный, — и, если вы позволите, мэтр…