И он говорит:
— Знаешь, мне пришло в голову, что мы б могли задержаться в Париже на несколько дней. Спешить нам некуда, а какой-никакой отдых мы в конце концов заслужили. Сходили бы в театр, в оперу, я бы тебя приглашал на изысканные обеды и ужины, вечером бы отправились на Сен-Поль, сказать «добрый вечер» бывшему дворцу мамаши Генриха IV и низко поклониться площади Вогезов, а, что ты на это? Все-таки Париж — недурной городишко, особенно по вечерам, когда меньше этих разнузданных чудовищ! Ну, как?
— Ну конечно же, — отвечает ему едва слышная флейта, — если ты хочешь.
— Не если я хочу, — поправляет ее божественный с чуть заметным раздражением, — а если у тебя есть охота.
— Да.
И в ее больших совиных глазах появляется в этот момент такое смятение, что он спрашивает с неподдельной тревогой:
— Что с тобой, Франсуаза? Так устала?
— Нет, у меня болит голова.
— Еще сильнее?
— Немного сильнее.
И погодя неуверенно добавляет:
— Пожалуй, я пойду домой.
На что ее возлюбленный без особой настойчивости:
— В таком случае пойдем вместе. Я только расплачусь и простимся с супругами Леду.
— Ах, нет! — говорит Франсуаза, — я ведь и одна могу вернуться, тут всего несколько шагов. А мадам и мсье Леду будут огорчены, если мы оба так быстро уйдем.
— Это верно, — задумывается Ортис, — мадам Леду, правда, этот удар перенесет, а ему, действительно, может быть обидно, мы, фактически, совсем не успели поговорить. Хотя нет, одну я тебя не пущу, эти шакалы на тебя набросятся, как только увидят, что меня нет рядом.
Франсуаза пожимает плечами.
— Пускай набрасываются, мне-то что?
— Тоже верно. Они уже столько тебя наснимали, что могут себе позволить еще раз.
А ему так хочется и дальше пить холодное ароматное вино, и дождаться, когда печальная молодая пара покинет бистро, так хочется увидеть их, идущих рядом и как дети держащихся за руки, что он говорит:
— Хорошо, раз так, я остаюсь. Вернусь не позже, чем через полчаса. А ты сразу ложись.
Тогда Франсуаза встает со стула и с минуту стоит возле столика, маленькая, хрупкоцветная.
— Да, я лягу, но не засну.
— Я тебя люблю, — говорит он, тронутый усталым выражением ее глаз. — Я приду пожелать тебе доброй ночи.
— Да, — отзывается флейта, — я буду ждать.
Он провожает взглядом ее, уходящую, как красиво она движется, думает он, ничего от манер манекенщицы, хрупкоцветная плавность, забавно, что я своими заклятьями сотворил ее из растительных арабесок, сколько же тайн! сколько магических чар в нас и вокруг нас, неужто разум затрачивает столько усилий, чтобы, побеждая темные колдовские силы, вновь с ними сталкиваться на своем пути? я сегодня сентиментален, эх, ты, сентиментальный козел, мне нравится это вино, но я уже знаю, что в его вкусе скрыт букет всех других вин, какой глупый мальчик! зачем я ломал перед ним комедию, к чему тебе, Антонио, эта смешная спесь? впрочем, кто знает, может быть, именно спесь, холодный расчет, больше всего тебе к лицу, о, Ингрид, Ингрид, прекрасная и холодная как лед госпожа Хальворсен, а это что еще, что за отвратительный скрежет и визг, почему вдруг забегали люди, куда их несет? авария, ну конечно, и судя по топоту множества ног нешуточная, и чего несутся, куда спешат? а эта печальная парочка будто ничего не слыхала, ничто не может нарушить их безмолвное расставание. Боже, Боже ты мой, какое счастье, но они не понимают, что это счастье, поглядите, даже старина Мариус потрюхал на улицу, моим ангеламхранителям повезло, своими глазами увидят конец двух чудовищ, хоть время не потеряют зря, кто может сказать, что не терял зря время? нет, довольно! если ты еще раз продекламируешь строку о реках, которые в свой срок… я скажу: ты — обанкротившееся божество, Антонио, Антонио! твой старый коллега написал некогда иероглифами: зачем ты так трудишься, Леонардо? Антонио, не пей больше, ведь если на дне стакана, под этой зыбкой и прозрачной пеленой… лучше прикроем глаза рукою, пусть они посмотрят в прошлое, о, мой старый, оченьстарый Джузеппе, прости, что не помню твоего лица, но ведь благодаря тебе я говорю: картинки — это да! я говорил: Джузеппе, ti amo e non smetterò mai di amarti.[37]