Тамара Карповна сидевшая на скамейке поинтересовалась своим бессмыслен–но–надменным тоном, когда мы проходили мимо.
— Ну что, Идея, погуляла?
Так, заявил я жене вечером, «придется ее запирать, когда мы уходим». Поскольку оба замка во входной двери были устроены так, что их всегда можно было открыть изнутри, а ждать, когда явится слесарь и врежет такой, что можно запереть снаружи и забрать с собой ключ, времени никак не было, я утром сбегал в хозяйственный и ку–пил там небольшой навесной замочек. Он выглядел не слишком–то надежным, но покупать настоящий, сарайный мне было стыдно. Большой замок был бы свидетельством того, что я признал маму по–настоящему рехнувшейся. Маленьким аккуратненьким замочком, я отчасти тешил свою интеллигентскость, отчасти символизировал надежду, что все еще обойдется. Временами ведь она совершенно нормальна. Как я закрывал его! Тайком, прислушиваясь, как взломщик — не спускается ли кто–нибудь сверху по лестнице, застанет меня за этим диким занятием. Мне мучительно хотелось чем–нибудь прикрыть это запорное устройство, так же, как хочется прикрыть свой срам.
Когда я бежал к метро, то мне встретилась возле почты девушка из конторы, та, что предлагала зайти к ней. Я криво улыбнулся, давая понять, что помню — между на–ми имеются некие отношения.
— Почему вы не заходите? — Серьезно спросила она.
Ну, что я ей мог ответить, мне было очень некогда, и совершенно не до того.
— Ну-у, я…
— У вас за квартиру не плачено четыре месяца. И пеня.
Ах, вот оно в чем дело. Всеми расчетами с государством у нас занималась мама, и я настолько привык, что с этой стороны у нас все нормально… и потом, я часто видел, что она стоит у окна с очками на носу и ворошит эти жировки. Даже в голову не пришло, что после того случая с десяткой…
День этот прошел обычным порядком. Два раза я звонил домой, и мама отвечала мне спокойным голосом и вполне рассудительно. Я пытался по разговору понять, пробовала ли она уже выйти из квартиры, не обижает ли ее тот факт, что она оставлена под домашним арестом. Вроде бы все было в порядке.
В одной редакции, куда я забежал за версткой, завязался за чаем интересный разговор, что редкость, потому что интересные разговоры в редакциях завязываются обычно под водку. Речь завелась о сталинских заграничных гостях в 30‑е годы. Фейхтвангер, Жид и т. п. Для чего они были нужны Сталину, понятно. Рупора для пропаганды за границей. А их–то что тянуло, не жирный же прием, не тщеславие, которое тешит встреча с лидером страны. Так думал один собеседник. Другой считал, что скорее, любопытство. Всякий, более–менее подлинный художник, неизбежно антибуржуазен. Он мировоззренчески задыхается в мире капитала, чистогана и прочего барыша. Он продает рукопись буржую–издателю, и страшно боится, что при этом продает незаметно и свое вдохновение. Он мечтает о мире, где не все продается за деньги. И вдруг ему сообщают, что есть целая страна, и огромная, где впервые в земной истории, построено общество, в котором не деньге во главе угла. Конечно, надо ехать смотреть, щупать. Так что симпатии западной интеллигенции к Советскому Союзу были вполне искренни. Мир безденежья в хорошем смысле, это явленное чудо. Страна Советов не столько навязывала себя, сколько была подлинно привлекательна. И не только в 30‑е, но и в 50‑е. Я в этот момент читал роман Льосы «Разговор в «Соборе», и там были выведены студенты Лимского университета времен нашей оттепели, они рассуждали в частности о литературе. Один заявляет: я только что прочел «Процесс» Кафки, а другой отвечает, а я сейчас читаю «Как закалялась сталь», и все хором кричат, что Островский, конечно, намного сильнее. Кто–то объявляет, что в кинотеатре на окраине города идет советский фильм, все тут же срываются в культпоход. Просто скандал в Лиме
После третьей чашки, я почувствовал, какую–то внутреннюю неловкость. Ах, да, я тут о Фейхтвангере, а там у меня мать под замком. Впрочем, если вдуматься, она имеет прямейшее отношение к этому разговору. Ленин лишь собирался расстаться с идеей денег, а моей мамуле это удалось в реальности. Когда она их презирала, то все же была от них в зависимости, а теперь, просто перестав понимать, что это такое, полностью освободилась. Кто–то утверждал, что деньги в нашем мире, некоторым образом выполняют роль Святого Духа. Проникают все, всему дают меру, принимают участие в любом деле, даже мысль извивается в магнитном поле золотого слитка. Современный человек не может существовать вне мира финансовых условностей. Фигня, могу утверждать уверенно, ибо практика критерий истины. Мой практический опыт доказывает, что даже полностью выпав из границ денежных условностей, иные люди продолжают жить, в общем–то, человеческой жизнью. Вот моя старушка, уже четыре почти месяца не знает, как соотносится буханка хлеба с надписями на денежных бумажках. Скоро она забудет, если уже не забыла, что эти бумажки вообще имеют какое–то значение. Да, точно, я вспомнил, как она получает пенсию, что ей приносят на дом. «Пересчитайте, пересчитайте», просит ее почтальонша, а Алексеевна только загадочно улыбается. Она перестала понимать смысл этой процедуры. И что, моя мама по прежнему член семьи, избиратель, и кому–то друг–собеседник. Хотя бы товарищу Ногину.