Направляясь быстрым шагом от метро к дому, я с нехорошим, подгрязненным неуместной иронией интересом, додумывал эту мысль. Хоть и умозрительно, но я переводил свою мать в подопытный статус. Вместо того, чтобы просто жалеть ее на всю глубину открывшихся обстоятельств, я чего–то умственно измерял, сравнивал, ставил рядом с ней Фейхтвангера. Но человек что ли так устроен, что в нем автономно могут работать сразу несколько систем, и жалеющая и оценивающая. Наверно, по–хорошему, должна быть иерархия, только люди так до сих пор не договорились, кто же должен быть на вершине. Вроде бы, правильнее всего, когда наверху ум, он все устроит, даст положенное место и направление всякому естественному чувству и душевному движению. Только вот, никак не выходит.
И по поводу иронии… в тот момент, конкретно я об этом не размышлял, но не будет больше удобного места, чтобы об этом упомянуть. Зря я на нее кошусь, на иронию, отпихиваю к самому порогу. Она ведь вот отчего происходила. Я в те дни ни на одну секунду по–настоящему не верил, что мама в каком–то обозримом будущем умрет. Только абстрактно — все смертны, значит и Идея Алексеевна смертна. В детстве ведь довольно часто просыпался, где–нибудь в бараке, общаге и прислушивался — дышит ли? И очень отчетливо, до тошноты страшно представлял: она умерла! А вот когда ей уже было за семьдесят, с диабетом, с дурной головой, она казалась мне совершенно неотъемлемой, данной мне в постоянное присутствие. Я как животное жил абсолютно без понимания, что она очень даже легко может скончаться. И, значит, был не способен по–настоящему ее жалеть. И эта ирония была проявлением нежаления. Когда она уже рвала на ленточки свои простыни, а Ленка уже тайком хлопотала насчет места на кладбище, я все пытался вышучивать ее, когда она выкидывала что–нибудь наподобие: «там от России никого нет». Орал на нее, сердился даже, и, что самое фантастичное — обижался, когда она не сдерживала слова, которого в принципе уже не могла сдержать.
Войдя в подъезд, я испугался. Еще ничего не увидев, понял — произошло что–то чудовищное.
Мой маленький замок был сорван, меня как будто полоснуло двойной плетью, ужаса и стыда. Но у меня не было времени для чувств, я заметил, что дверь чуть приоткрыта, и из–за нее доносятся некие звуки. Явно чужие. Ограбление! Буквально накануне я смотрел по телевизору передачу, которая учила, как нужно вести себя в такой ситуации. Ни в коем случае нельзя входить внутрь, надо звать соседей, милицию, кричать «пожар»! И я осторожно потянул на себя створку двери. В прихожей стояли две женщины. Одна пожилая, другая молодая. Обе невысокие, и без чего бы то ни было разбойного в облике. Увидев меня, они даже, кажется, смутились.
— Ой, здравствуйте. — Сказала молодая. — Извините, мы…
— Мама, ты где!? — Крикнул я через их головы в глубину квартиры.
— Вы, знаете, ту такое дело… — Молодая, явно испытывая чувство неловкости, пыталась начать объяснения. Я шумно, почти угрожающе захлопнул дверь.
За спинами женщин появился молодой мужчина, нет, парень, лет восемнадцати.
— Хорошо, что вы пришли. — С явным облегчением сказал он.
— Мама! — Крикнул я, и, почуяв, что ответа не получу, решительно шагнул внутрь, раздвигая руками непонятных женщин, рванулся внутрь. Парень сам отскочил с моей дороги. В маминой комнате никого не было. И был раскрыт старый платяной шкаф, и из него вывернуты его матерчатые внутренности. Обувь, старые простыни, по–душка без наволочки. Сумка со старыми бумажками, письмами. Все–таки наверно, во–ры! Я резко обернулся и схватил парня за предплечье, он виновато улыбался, явно не собираясь никак сопротивляться.
— Где она?!
— Нас попросил Арсений Васильевич….
— Какой Арсений Васильевич! Что ты несешь. Что тут происходит?!
Тут сбоку влезла в нервный наш разговор влезла молодая, и затараторила с огромной скоростью.
— Вы, конечно, извините, я не хотела, но так получилось.
— Кто вы такие?!
— Вы, знаете, это фрау Ремер.