При ближайшем рассмотрении упущение ранних социалистов заключалось в том, что в уже имеющихся диагнозах роста функциональной дифференциации общества они в недостаточной степени отличали их эмпирический уровень от нормативного; затем, относительно современных условий хотя и можно было бы с полным правом возразить, что системная автономизация, скажем, государственной деятельности или сферы частных отношений зашла еще недостаточно далеко, поскольку происходящее в обеих этих сферах все еще в решающей степени определяется экономическими императивами, однако в то же время можно было бы подчеркивать желательность подобной функциональной самозаконности (Eigensinnigkeit) на будущее время132. Однако, поскольку два эти уровня как раз и не были разграничены друг от друга, от эмпирических описаний теоретики незаметно для себя переходили к нормативным констатациям; и подобно тому, как это было в теориях общества до наступления модерна, функционирование обществ (это отчетливо заметно уже у Сен-Симона и не менее очевидно у Маркса) по-прежнему мыслили вертикально исходя из некоторого управляющего центра, только место этого центра теперь должно было занимать не государство, а экономика. Насколько благоразумнее, проницательнее с точки зрения социальной теории, было бы критиковать капиталистические отношения того времени за то, что они не оставляют стремящимся прочь друг от друга сферам деятельности того простора для социальной автономии, который признавали за ними представители либерализма; из перспективы такого рода хотя и можно было бы одобрить тенденцию к функциональной дифференциации, а тем самым отстаивать тезис о том, что, например, любовь и демократическая политика заслуживают того, чтобы для них сделали исключение из системных императивов хозяйства, однако мы по-прежнему чрезвычайно скептически относились бы к возможности действительного осуществления подобного разделения сфер при существующих экономических условиях. Однако вследствие своей неспособности пойти по только что намеченному здесь пути — функциональная дифференциация как задача, но не как социальный факт — социализм с самого же начала оказался в ложном положении в отношении к либеральной традиции: Хотя эта последняя, собственно говоря, никогда не обладала собственной социальной теорией — если не считать разве что таких мыслителей, как Адам Смит и Макс Вебер, — длительное время могло казаться, что она превосходит своего социалистического оппонента даже силой социологического объяснения, только потому, что последний не уделял никакого внимания факту функциональной дифференциации.
Именно эта локализованная в глубинах неспособность ранних социалистов помогает нам также объяснить и то, как могло возникнуть то, что можно было бы назвать их совершенной «юридической слепотой» (Rechtsblindheit). Поскольку вследствие отрицания какого бы то ни было разделения социальных сфер, только что явившиеся на свет универсальные права человека вообще можно было принимать к сведению лишь в той мере, в какой они имели функциональное значение для экономического управляющего центра, социалисты по необходимости совершенно упускали из вида то, какую огромную освободительную роль они могли бы играть вследствие присущего им значения в совершенно иной сфере — сфере политического волеизъявления133. Но в таком случае от ранних социалистов с самого же начала остаются совершенно скрытыми все те потенциалы освобождения от коммуникативных барьеров, которые порождает институционализация основополагающих либеральных прав. При этом едва ли какая другая мысль напрашивалась сама собой более естественно, чем идея использовать свое самодельное понятие социальной свободы также для того, чтобы прояснить себе вместе с Руссо укорененность этих новых прав в процессе коллективного волеизъявления. А именно: если дело обстояло так, как было сказано в восходящих к Contrat social (общественный договор (фр.)) учредительных документах революции, то есть что отныне на легитимность, а тем самым и на готовность индивидов следовать им могли претендовать лишь те всеобщие права, с которыми в принципе мог согласиться каждый, кого они затрагивали, то это [обстоятельство] явным образом отсылало к некоторому процессу консультаций и обсуждения, который должен был бы выполнять не каждый индивид сам по себе, но только все они вместе во взаимном дополнении убеждений друг друга134. Распознать же только что декларированные базовые права в качестве предпосылки такого процесса публичного самозаконодательства ранним социалистам было бы нетрудно, если бы только они сумели сделать свое понятие социальной свободы плодотворным также и для этой новой формы политической деятельности, ибо тогда можно было бы понимать те индивидуальные свободы, которые уже получили утверждение в обществе, как первый шаг к созданию условий, дающих в принципе каждому возможность участвовать без принуждения в той коллективной деятельности обсуждения и согласования, которая явно обнаруживает в себе тот же самый паттерн взаимного дополнения в другом, что и совместное удовлетворение потребностей в кооперативной хозяйственной деятельности. При таком распространении идеи социальной свободы демократическое волеизъявление стало бы возможно постичь как коммуникативный акт, непринужденное осуществление которого требует, чтобы все его участники обладали как минимум теми свободами выражения мнения и убеждения, которые утверждены за ними в основных правах. Однако мышление социалистов никак не могло бы включить в свой состав либеральные основные права, потому что в этом мышлении за политической деятельностью в смысле демократического волеизъявления вовсе не признавали самостоятельной роли — напротив, в будущем, по убеждению большинства социалистов, все то публичное законодательство, которое тогда вообще потребуется, производители смогут осуществлять между прочим, одновременно с кооперативной регуляцией своих трудовых функций.
132
О перспективе подобного рода в отношении к подходу Никласа Лумана см. Uwe Schimank / Ute Volkmann, “Ökonomisierung der Gesellschaft”, in: Andrea Maurer (Hg.),
133
См. Jürgen Habermas,