В распахнутое окно задувал промозглый ветер, он же раскидал все мои бумаги по полу. Настольная лампа Марьи едва мигала, собираясь перегореть.
Иглы были вытащены и с внешнего, и с внутреннего подоконника.
Марьи в комнате не было.
А на подоконнике снова лежали соколиные перья, на том же самом месте, словно приклеенные.
Глава 4. Не сходи с тропы
И в чувствах, и в мыслях было на удивление пусто, словно все эмоции выключило одним щелчком тумблера. Я тщательно осмотрела подоконник и, не найдя на нём никаких следов, спустилась с фонариком во двор, обшаривать асфальт под окнами. Перед глазами так ясно стояло разбившееся тело Марьи, изломанное, почти черное от крови, что мне сложно было убедить себя, что это всего лишь игра воображения.
На земле не было ничего, даже следов. Не могу сказать, что меня это успокоило – неопределённость пугала сильнее, и в сознании жила уверенность, что с Марьей случилось нечто более страшное, чем смерть.
Заснуть не удалось – меня трясло от холода и страха за сестру, и стоило закрыть глаза, как сестра вставала передо мной: то сломанной куклой лежащая на земле, то стоящая в дверях комнаты, с обескровленным лицом и выклеванными глазами.
Едва дождавшись утра, с первой маршруткой я понеслась в дежурную часть, писать заявление о пропаже. Сонный дежурный, лысый, с уныло висящими усами, выдал мне бланк, недовольно проворчав:
– Девушка, ну чего вы хотите, загуляла ваша сестра, самый возраст, любовь-морковь, то-сё, – бормотал он, недовольно глядя, как множатся строки заявления, написанные убористым почерком. – Вот погуляет и вернется, а нам работай зазря, ищи потом, чем заявление закрывать...
– Вернется – приду и напишу заявление о закрытии дела, – отрезала я, протягивая бланк мужчине. – Регистрируйте, не тратьте зря моё и ваше время.
– Девушка, – вздохнул дежурный, – ну подождите хотя бы пару дней! Всем же геморроя меньше будет! И вообще, родители у вас есть? Пусть они и пишут заявление!
– Мать больна, – твердо произнесла я и с нажимом повторила: – Регистрируйте.
Дежурный смирился с необходимостью работать в это стылое утро и покорно занес заявление в журнал учета.
Я убеждала себя, что сделала всё, что могла, но в глубине души крепла уверенность, что это бесполезно. Как бы сестру ни искали, ее не найдут. Потому что ее нет в нашем мире. Даже в мыслях это звучало безумно, наивно и глупо, как попытка вцепиться в самообман и спрятаться от реальности. Иллюзии – спасение для слабаков. Но после визита мертвой птицы иллюзии и реальность слились воедино.
На автопилоте я отсидела пары и так же дошла до работы. Паша еще пытался пристать со своим шантажом, но, поймав мой помертвевший обессиленный взгляд, сдулся и уже сочувственно пытался выспросить, всё ли у меня в порядке в семье. Моё молчание только убедило его в обратном. Уходил он подавленный, явно стыдясь своего зубоскальства.
Когда офис опустел, и тишину заполнило лишь сухое потрескивание ламп дневного света, глаза начало жечь, как от перенапряжения. Я не выдержала и спрятала лицо в ладонях.
Что я здесь делаю? Зачем?! Марья исчезла, умерла, похищена мертвой птицей в ее мертвое царство, а я, как заводной механизм, продолжаю ходить на ненавистную работу, которая и нужна-то была, чтобы кормить и одевать сестру!
С её исчезновением это потеряло смысл.
С её исчезновением вся моя жизнь потеряла смысл. Я так много сил отдавала заботе о Марье, пытаясь сделать ее жизнь безмятежной, что в итоге времени на саму Марью не оставалось.
Не выдержав, я разрыдалась от жалости к себе, безысходности, бессилия. Казалось, слёзы размывали во мне что-то важное, необходимое, чтобы просыпаться каждый день, думать о сестре, заботиться о ней в ущерб себе. Я не знаю, что это было, как это называлось, но с каждой колючей слезинкой оно становилось меньше, пока не исчезло совсем.
Тыльной стороной ладони вытерев щёки, я выключила компьютер и вышла из офиса, понимая, что сюда уже никогда не вернусь. Каблуки стучали по паркету отчаянно громко, звук эхом отдавался в ушах. В голове было непривычно пусто, и эта пустота пугала. Хотелось заполнить ее чем угодно, чтобы исчезло мерзкое тянущее ощущение собственной ненужности и неприкаянности. В голове отчетливо вертелась мысль о маминой бутылке водки, к которой она прикладывалась по утрам, но следом накатывала волна омерзения и презрения к пьяницам.
Но другого способа забыться я не знала.
По дороге домой я так отчетливо представляла себе, как захожу в квартиру и не разуваясь иду на кухню, к маминой заначке, что на автопилоте прошла по коридору мимо кухни и сразу вошла в нашу (мою, теперь уже только мою) комнату.