Да, творчество индивидуально — и тут прав Михаил, — но сотрудничество, но помощь товарищу — ученому, они всеобщи, они действуют в науке, как и на фабрике, как и в колхозе. Без сотрудничества само творчество скоро станет немыслимо, а мы забываем это, порою даже и не догадываемся. Дорогой Евгений Алексеевич, я честно взгляну вам в глаза, вы меня одобрите, знаю!
Терентьев встал со скамейки и пошел по аллее. Он чувствовал удивительное широкое спокойствие, в спокойствии этом, словно редкие кустики на необозримой песчаной равнине, сразу потерялись мучившие его мелкие тревоги и горести. Впереди лежал ясный путь, но нему надо было шагать не оглядываясь, шагать до конца — за край горизонта. Впервые за много дней Терентьеву было по-настоящему легко.
Он опять возвратился к Трубной площади, свернул на Цветной, вышел на Самотеку. В пустынных аллеях кружился снег. Терентьев некоторое время топтался под деревьями, потом пропетлял Ямскими на улицу Горького, с наслаждением окунулся в шумный людской поток. По мостовой мчались машины, нескончаемые машины. Улица пламенела, звенела, грохотала, толкалась, вздымалась ввысь — сверкающее ущелье величественных домов. На площади Белорусского вокзала Терентьев остановился и осмотрелся. Вдаль уходил Ленинградский проспект, в сторону разбегались Лесная улица и Бутырский вал, Грузины и пресненские улочки, позади переливалась огнями главная магистраль. У Терентьева захватило дух: до того был прекрасен этот огромный, заснеженный, грохочущий и сияющий город!
25
На другой день, при встрече, Терентьев сказал Щетинину:
— Надо посоветоваться с тобою, Михаил.
— Идем ко мне, — предложил Щетинин. — Там никто не помешает.
У Щетинина, как и у других ведущих докторов института, был отдельный кабинет с дверью в лабораторию, где работало человек десять техников и инженеров. Он усадил Терентьева в кресло и на минуту вышел к своим сотрудникам.
— Так чего ты надумал? — спросил он, возвращаясь.
— А ты предполагаешь, что я чего-то надумываю? — полюбопытствовал Терентьев.
— Предполагаю — не то слово, — поправил Щетинин. — Не сомневаюсь, так будет точнее. Тебя, вероятно, интересует, почему я не сомневаюсь?
— Конечно. Ты стал неожиданно догадливым.
— Догадаться не трудно, раз человек ходит с такой мрачной физиономией, словно настраивает себя на какие-то отчаянно-смелые решения. Уж не собираешься ли ты бросить институт?
— Точно! На время, разумеется.
Терентьев говорил уверенно, зная, что если смысл его решения и возмутит друга, то тон обескуражит. В последние дни он много думал о диссертации Черданцева. Именно на таких высококонцентрированных, запутанных по составу смесях надо проворить правильность или, точнее, практичность теории Терентьева. Лучшая из всех проверок — само заводское производство. Короче, пришло время Терентьеву двинуться в цех и там окончательно установить, какова истинная ценность его теоретических находок.
Щетинин недоверчиво усмехнулся. Против обыкновения он не кинулся немедленно в спор, не стал в возбуждении бегать по комнате. Терентьева задела его холодность. После вспышки в коридоре перед кабинетом Жигалова они помирились, но какая-то отчужденность сохранялась. Терентьев не столько хотел посоветоваться, сколько стереть эту отчужденность.
— И еще одно мучит меня, — сказал он. — Мы, как сурки, укрылись в своих норках. Дух коллективизма как-то не очень у нас развит.
— И ради развития недостающего нам духа коллективизма ты и спешишь на выручку Черданцева? — холодно уточнил Щетинин. — Этакая научная Гаганова, так, что ли? С точки зрения общих лозунгов похвально.
— А по существу?
— По существу нашей специальной работы неразумно.
— Почему же, Михаил? Помнишь, как выразился Жигалов: «Вам бы туда поехать, да разве вы поедете?» Мне было неприятно слушать… Работа эта нужная, а без моей помощи до конца ее не довести — вот что я знаю!
Раздражение Щетинина наконец прорвалось: — О Жигалове брось! В нем говорила его должность, а не он сам. Понимаешь разницу? По должности он ратует за производство, а по душе начхать ему на производство! Каждый месяц кто-нибудь из наших ученых командируется на заводы, а сам он еще ни разу туда не выбирался. За Жигалова думает его кресло, вовсе не собственная голова!
Терентьев знал, что Щетинин не уважает своего начальника. О Жигалове он без насмешки или возмущения не разговаривал. Даже в том, что директор института старается попасть в ногу с временем, Щетинин находил поводы для сарказма. Терентьеву думалось, что сам он разбирается в природе Жигалова глубже, чем пристрастный к друзьям и недругам Щетинин. Все понемногу менялось в стране. Жигалов тоже менялся. Он долго с недоверием присматривался к новой обстановке, втайне надеясь, что все это — лишь поветрие, а не глубинный закон развития. Поняв свою ошибку, Жигалов энергично наверстывал упущенное, ему приходилось труднее, чем другим, — груз с плеч сбрасывается просто, старье из души надо выдирать. У Терентьева не было причин жаловаться, что Жигалов в последние месяцы относится к нему плохо. Щетинин продолжал:
— Короче, фразы насчет проверок теории в цехе отставим! Между прочим, хочешь верь, хочешь не верь, но я опасался, что думаешь ты в эти дни как раз об этом…
— Повторяю, ты стал необыкновенно догадлив.
— Боюсь, это происходит оттого, что интересы науки мне дороже, чем тебе. Знаешь главный свой недостаток? Ты не умеешь разграничивать объективные научные явления и толкущихся около них людей.
— Ты берешься это доказать? То есть то, что интересы науки значат для меня меньше, чем для тебя?
— Разумеется! Доказательство мое будет таким. Интересы науки состоят в том, чтоб ты ни на что не отвлекался, кроме своих исследований; я это вдалбливаю в тебя много раз, повторю и сейчас. Но отговаривать тебя бесполезно: ты упрям как столб. Мне остается одно — ехать с тобою, чтоб не дать тебе там запутаться на месяцы во всевозможных цеховых неурядицах.
— Ты это серьезно, Михаил?
— Нет, если ты пошутил. Да, если ты сам серьезно…
Терентьев, растроганный, протянул руку Щетинину, тот сердито отмахнулся от нее. Трудно было придумать что-либо, менее сейчас подходящее Щетинину, чем эта поездка. У него шли к концу давно начатые собственные исследования, их надо было сводить в систему, садиться за отчет по темам — работу эту ни на кого не переложить. Но когда Терентьев стал подыскивать возражения, Щетинин прервал его:
— Чепуха! Если кому и ехать на завод, так мне, я разбираюсь в производстве больше твоего. Ты, как котенок, будешь тыкаться во все углы, путать важное с несущественным. Не спорь, одного не пущу.
Помолчав, Щетинин сказал с досадой:
— Одно неприятно, только здесь уж ничего не поправить. Я в свое время отверг тему Черданцева как маловажную. Он вправе теперь заподозрить… Шут с ним, пусть думает что хочет. Ларису с собой возьмешь? Вряд ли она захочет поехать, насколько разбираюсь в ее характере.
— Поговорю с ней, во всяком случае.
В комнате у Терентьева теперь появились новые люди: лаборантка Таня, приданная в помощь Ларисе, и монтер Михаил Прокофьевич, собиравший установку для автоматического анализа проб. Прежние вольные беседы с Ларисой во время работы стали невозможны. Улучив минутку, Терентьев сказал: