— Мне надо с вами потолковать. Может, задержимся немного после звонка?
Она подняла на него усталые глаза. У нее был больной вид. Она покачала головой:
— Я мечтаю лишь о там, чтоб скорей добраться до своей комнаты.
— Дело в том, что я уезжаю и, возможно, надолго, — сказал Терентьев.
— Пойдемте ко мне домой, — предложила Лариса, — Вы еще ни разу не бывали у меня, надо же вам познакомиться с мамой. Я столько говорила о вас, что вы заочно стали ей очень знакомым.
Терентьев согласился с неохотой. Лариса уже не раз приглашала его к себе, когда он провожал ее до дому, он всегда отказывался. Он не любил ходить в гости. Его угнетала даже мысль о торжественном чаепитии под настороженным взором добрых, но бдительных старушек. В ресторане и столовой он чувствовал себя свободней, чем на семейных ужинах. В доме Ларисы, видимо, не раз бывал и Черданцев: завтрашних мужей перед свадьбой принято знакомить с родными. Мать Ларисы, конечно, знает о ссоре дочери с женихом, знает и о том, что косвенно в ссоре виновен Терентьев, вряд ли она обрадуется ему…
Погруженная в свои мысли и ощущения, Лариса не заметила ни его колебаний, ни сомнений.
Дверь им открыла невысокая, красивая, изящно одетая женщина лет сорока. Она поцеловала Ларису в щеку, сердечно встряхнула руку Терентьеву. Он посмотрел на внутреннюю дверь, ожидая, что сейчас появится мать Ларисы.
Лариса громко рассмеялась:
— Борис Семеныч, это же моя мама! Неужели вы не узнали ее по моим описаниям? Мамочка, вот так всегда при встрече с тобой — люди теряются и не верят своим глазам. Ты поражаешь с первого взгляда!
Терентьев смущенно пробормотал извинения. Ольга Михайловна, мать Ларисы, ничем не напоминала доброй, хлопотливой, отзывчивой старушки, во все вмешивающейся и все путающей, как он привык воображать ее по рассказам Ларисы. Лариса наслаждалась эффектом. Ольга Михайловна насмешливо и ласково улыбнулась.
— А вот вас, Борис Семеныч, я узнала бы на улице, даже без знакомства: Лариса описывала вас очень точно. Проходите в комнату, что же мы стоим в прихожей?
Терентьев боком прошел в узенькую дверь, открывавшуюся лишь наполовину, и с осторожностью уселся на старенький диван. Комната у матери с дочерью была большая, метров на двадцать пять, но заполненная вещами. Для людей оставались лишь узенькие проходы и закоулочки между шкафами, диваном, столом, кроватью, этажерками с книгами и креслами. Даже стен не было видно: их увешивали ковры и коврики, картины и фотографии. С потолка низко спускалась люстра с большим оранжевым абажуром; Терентьев обошел ее, чтоб не толкнуть головою. В одном из кресел дремал огромный взъерошенный кот с седыми бакенбардами. Он неприязненно приоткрыл на Терентьева один глаз и снова сомкнул его, величественно игнорируя гостя. Кот, похоже, был истинным хозяином в этой комнате.
— Ольга Михайловна, помочь? — предложил. Терентьев матери Ларисы, хлопотавшей у стола.
Она с улыбкой посмотрела на него и покачала головой. Терентьев все больше досадовал на себя, что согласился прийти. Его приходу неожиданно придали особое значение, которого не существовало в реальности. Особость подчеркивалась бутылкой дорогого вина, возвышавшейся посередине стола. Бутылка высокомерно сверкала медалями на этикетке, словно бы говоря: «Ну что же, за встречу, будем здоровы, не возражаю!» Больше же всего смущала Терентьева Ольга Михайловна. Было неожиданно и чем-то даже неприятно, что эта женщина, врач по специальности, красива, быстра и остроумна, как вскоре обнаружил Терентьев. Ему казалось, что весь ее вид, каждое движение и слово полны скрытого, насмешливого укора: «Вы, значит, дожив до седины, за дочкой моей надумали ухаживать? Сочувствую, сочувствую!»
— Итак, к столу! — предложила Ольга Михайловна, садясь первая. — Надеюсь, вы не трезвенник, Борис Семенович? Лариса не переносит трезвенников.
— А пьяниц пуще! — добавила Лариса.
Ольга Михайловна лукаво покосилась на дочь. Терентьев сидел так, что прямо в него упирался тяжелым умным взглядом бородатый мужчина с фотографии в рамке.
— Это мой муж, — сказала Ольга Михайловна. — Отец Ларисы. Погиб в Венгрии в апреле сорок пятого. С той поры мы с Ларочкой одни.
— А почему? — спросил вдруг Терентьев. Лариса удивленно взглянула на него. Терентьев пробормотал, оправдываясь: — Я хочу сказать, вы так хорошо выглядите… Вы, конечно, могли бы устроить жизнь по-иному.
— Об этом надо спрашивать не меня, а Ларису, — ответила Ольга Михайловна, засмеявшись. — Моя судьба всегда была полностью в ее руках. Надеюсь, вы уже знакомы с ее характером. Лариса — рабовладелец. Такого бессердечного человека, как она, трудно и вообразить. Она отвергала всех женихов, которые иногда мне попадались.
— Правильно, — подтвердила Лариса. — Ни один твой жених не стоил тебя.
— Она говорила по телефону: «Мамы нет», — даже если я бывала дома, когда слышала, что звонит мужчина, — продолжала Ольга Михайловна. — Заведующему нашей больницей, вызывавшему меня на срочную операцию, она отрезала: «Не звоните больше, маме надоели ваши ухаживания!»
— Но в прошлом году я разрешила тебе распоряжаться собой свободно, — сказала Лариса.
— Да, когда увидела, что у меня полностью утрачен вкус к свободе!
Мать и дочь смеялись так весело, что и Терентьеву приходилось улыбаться, хотя ему было не смешно. Он еще не встречал двух женщин, так влюбленных друг в друга, как эти. В каждом их слове и шутке, взгляде и жесте проступало такое взаимное уважение и приязнь, такая гордость друг другом, словно они были нежные подруги, а не мать и дочь. Терентьев видел, что они счастливы оттого, что сидят рядом и могут обмениваться шутками и улыбками, любой посторонний лишь мешал этому их радостному взаимному общению. Терентьев чувствовал себя все более неудобно.
Он мало говорил и, чтобы не привлекать внимания своей молчаливостью, много ел и пил. Ольга Михайловна подливала в его рюмку вина, подкладывала в тарелку еды. Она успевала занимать гостя, отшучиваться от дочери, приносить с кухни очередную порцию еды, сама с охотой ела и пила. Терентьев постепенно открывал в ней давно известные по рассказам Ларисы черты, она с каждой новой минутой сближалась с описанием дочери. Но это была схожесть не внешняя, а глубинная. Лариса точно обрисовала характер и ум матери, она, видимо, больше всего и любила в матери ее ум и характер, а обо всем остальном — внешности, годах — отзывалась небрежно и снисходительно: «Старушка моя! Что с нее возьмешь?»
И, по привычке обобщать каждую частную свою мысль, Терентьев, прислушиваясь к беседе женщин и сам изредка вставляя в нее словечко-два, размышлял о том, что Щетинин, пожалуй, прав: он, Терентьев, плохо разбирается в людях. Насколько он старается быть дотошным в исследовании научных явлений, настолько же поверхностен в понимании людей. В людях он видит лишь то, что в них видится, на большее его не хватает. Человек безмерно сложнее самого сложного химического раствора, — к раствору он подходил как к чему-то запутанному и многообразному, пытался распутать запутанное, выяснить линии многообразного, здесь, именно здесь были истоки его научного успеха! Может, причина его провалов в обращения с людьми, неудач в дружбе с Ларисой была в том, что тут все оказалось простым? Он говорил себе, досадуя: «Не надо усложнять отношения!» Не означало ли это: «Не надо понимать, обойдусь без понимания!»?
После чая Ольга Михайловна стала одеваться.
— Поскольку Ларочка недавно сделала меня вольноотпущенницей, я иногда выбираюсь в кино, — сказала она Терентьеву. — Сегодня у нас коллективный выход на новинку. — Она ушла.
Терентьев пересел на диван. Кот тоже сменил свое место в кресле на уголок дивана. Терентьев постарался его не беспокоить, но кот потянулся, выгнул спину и заворчал по-собачьи — низким, свирепым голосом. Лариса села рядом с Терентьевым и взяла кота на руки. Он успокоился и закрыл глаза.