Обряд свадьбы приближался и думал он только о том, что сделает, когда займет место Мужа. Сколько слуг у него прибавится и какими новыми кушаньями его будут кормить. Понятно, прибавится миллион глупых обязанностей, но это ничего, главное большую часть времени все будут его обожать, что привычно, и целовать ему ноги, что приятно. И чертовски неплохо в конце концов!
В день Свадьбы, он шел к алтарю в храме: по ритуалу его вели длинной улицей, через центр города, чтобы все люди могли увидеть его, нарядного по случаю праздника, одетого в ритуальные белые одежды. Он смотрел на обычных людей с легкой улыбкой, думая о том, сколько им приходится делать, чтобы добиться хоть минимального удобства и как жалка жизнь того, кому не повезло родится достаточно красивым.
Смех раздирал его изнутри: а ведь он и пальцем не пошевелил для своей счастливой судьбы. Все принесли ему сами, на блюдечке, за одну только красивую мордашку!
В самом большом храме богини он поднялся на алтарь по семи высоким, с треть его роста, ступенькам. Внизу толпились люди, пришедшие посмотреть на церемонию. По обе стороны от алтаря, стояли колоссально огромные скульптуры богини, две ее классические ипостаси: милосердия и плодородия, и жестокости и гнева. Они обе излучали силу и ожидание, от которого буквально вибрировал пол, и все собравшиеся замирали в священном трепете, но жених лишь скользнул по ним безразличным взглядом. Их-то он видел много раз, они для него ничего не значили. Он ждал, когда все закончится, не забывая наслаждаться всеобщим вниманием и тысячам взглядов направленным на него.
Только когда на алтарь поднялся верховный жрец, он почувствовал что-то вроде волнения. Предчувствие, еще смутное и мрачное, заставило его сердце забиться чуть быстрее, рот наполнился горькой слюной, но он списал все это на плохой завтрак и странный воздух в храме.
Ведь все шло как надо, да?
Жрец опустил обе руки ему на плечи, вынуждая его преклонить колени и склонить голову в поклоне. Он начал петь молитву, которую подхватили все люди в храме. Их голоса поднимались выше и выше к вершине храма, к фигурам богини, резонируя и звеня.
Пение ввинчивалось Жениху в самый мозг и руки жреца казались невероятно тяжелыми. Он ясно представил, как их тяжесть сминает его плечи, будто он вылеплен из воска. Звон в ушах не прекращался, нарастал, вызывая слепящую боль, голову словно заполняли расплавленным свинцом.
“Пусть все уже закончится”, — молил он про себя, зажмурившись и отчаянно жалея себя.
На самой высокой ноте песни из потолка на Жениха ударил луч света, знаменующий око Богини. Миллион раз ему рассказывали об этой части церемонии, и он знал, что последует за этим дальше: жрец польет его голову драгоценным маслом, и свет взгляда богини оставит на нем свою метку, принимая его, и с того момента он будет зваться Мужем, и за этим днем последуют еще двадцать пять лет благополучия и удачи.
Свет бил в его затылок и спину, нестерпимо жгло левую ладонь, оказавшуюся в луче.
Он ощутил, с облегчением, как на голову льется теплое масло, ожидая, что за этим его поднимут на ноги в луче света и провозгласят Мужем, как того требовала церемония.
Но свет вдруг дрогнул и погас, пение оборвалось.
Он ощутил тишину, звенящую, страшную, открыл глаза и увидел, что масло, стекающее с его головы окрасилось кроваво-красным.
Этого ведь не должно быть, да?
Он поднял голову и увидел в глазах жреца мрачную готовность и страх.
Вот тогда он испугался
***
Церемонию быстро свернули и его отвезли обратно в храм, где он жил. Все молчали, он молчал, чувствуя, что произошло что-то неправильное, совершенно неправильное и очень плохое.
В своих покоях, куда он поспешил спрятаться, напуганный переменой в настроении других, он долго смывал масло со своей головы и шеи, но, каким-то образом оно прокрасило каждый его белокурый волос цветом медной проволоки, огненно-ярким, обличающим, а на левой руке, на кончиках пальцев, появились ряды тонких черных колец, словно начерченных у него под кожей. Они неудержимо горели и чесались, и он спрятал руку под подушку, скорчившись на своей постели, ничего не понимающий и напуганный тем, что никто не приходит к нему, не спрашивает нужно ли ему что-нибудь, и обед не несут вовремя.
Он не привык страдать от голода, все лежал и ждал, потом ходил по комнате расчесывая левую руку, до самого вечера, когда в комнату к нему, наконец, пришли.