Они купили ей синее полотняное платье до пят и платок на голову, чтобы было прилично выходить на улицу, но она всегда набрасывала сверху рваный темный лоскут плаща и укрывалась им, когда ложилась спать, и они говорили друг другу, что он, наверное, не простой, может быть, он достался ей от какого-нибудь святого, а то и от самого Бога. Таркан-Дар, чьи пра-пра-прадеды в Маробе были Хлебными Князьями, все добивался, откуда у нее это.
— Раньше я любила сокровище и ненавидела людей, — сказала она ему. — Люди жестоко обошлись со мной. Сейчас я не вижу жестокости.
— Среди людей есть очень жестокие, — сказал Таркан-Дар, и лицо его исказилось, словно от боли, ибо он знал, что Правитель ни перед чем не остановится, если узнает, что они замыслили за его спиной. А потом он робко и благоговейно дотронулся до ее плаща и произнес: — А ты получила Дар, и после этого все изменилось?
— Да, — сказала Халла. — После этого все изменилось.
Люди в Маробе уже больше ста лет были христианами, но вера у них была не такая, как у других. В то, что могло быть при старых Богах и святых, в Византии давно не верили, а в Маробе продолжали верить. Верили, что Бог — добр, а помазанный и благословенный Император — справедлив, и если к нему, правящему именем Бога на земле, прийти и рассказать, какое зло творит его именем неправедный Правитель, все будет хорошо. Обидчика накажут, обиженным помогут, голодных накормят, смиренным дадут землю. Только вот как дойти до Порфирородного? В старое время в Маробе к Хлебному Князю мог прийти за помощью любой, хоть мужчина, хоть женщина. Но Хлебный Князь ходил среди людей, прикасался к ним самим, к их скоту и колосьям. Император жил во дворце, за многими стенами, а если выходил, то между ним и людьми были стражники и придворные, мечи и копья, золото и пурпур. Иисус был не такой: он ходил среди людей и касался их, как Хлебный Князь. С ним было бы легко заговорить.
Утром и вечером три человека подолгу молились вместе в той комнате, где спали. После молитвы Таркан-Дар веселел и говорил, что его девушка, которую он чаще всего называл Милой Пташкой, в Божьих руках, а это надежнее, чем в его собственных. Но потом он снова опускался на землю и мрачнел. Иногда Халла пыталась молиться с ними, но она не понимала значения произносимых ими слов, а они не собирались ей ничего объяснять. Старший из них, Родин, и Киот, внук Ньяра, замученного в Маробе в дни первых христиан, думали, что придет день, когда она им откроется, а пока она была устами Родина, когда он ходил в город в поисках пропитания и пути к Порфирородному.
Но увидеть того, ради кого они сюда пришли, было делом неимоверно трудным. В простоте душевной они решили рассказать о бесчинствах, творимых именем Императора, священнику в храме, и пошли в большой храм, где на золотом куполе были изображены четырехкрылые ангелы и архангелы, и Бог со святыми, страшные, как Страшный Суд и гром небесный, и прекрасные как благословение, как встающее солнце, как справедливость. Вот где они найдут то, что ищут. Они рассказали здесь всю правду, смиренно, поклявшись именем Бога, и Халла повторила все за ними по-гречески, не вникая в слова, только чтобы их поняли. После этого их привели к более важному священнику, чье платье было богато расшито ликами святых. Еще один пришел с длинным свитком, пером и чернилами и все записал. Им сказали, что дело будет передано выше. Они думали, что все хорошо, подошли под благословение, вернулись домой и стали ждать. Ждали день, и второй, и еще много дней. Дни проходили, а деньги кончались.
Наконец, однажды вечером, когда они грустно сидели, даже не разговаривая друг с другом, к ним вошел священник. Он назвался отцом Иоанном, хотя это могло быть не настоящее имя. Все встали, перекрестились и поклонились. Халла тоже сделала знак четырех ветров и потянулась к нему носом, как сделал бы медведь, рассказывая, с какой стороны лучше пахнет. Потом они все долго переговаривались, а Халла переносила слова от одного к другому. Они зажгли светильник, который давал мало света, лишь для того, чтобы видеть лицо отца Иоанна и угадать по нему, правду ли он говорит. Ужасно было думать так о священнике, но они давно были не в Маробе, а в Микгарде, здесь приходилось допускать и такое.
За окном были сумерки, на улице сапожников пели и бренчали на каком-то инструменте, потом пение стихло, а из маленькой мастерской через дорогу стал громче слышен стук молотка — тот сапожник всегда работал допоздна, не закрывая ставен. Откуда-то издалека донесся вопль и шум уличной драки. Потом взошла Луна, и ее луч, проникнув через разбитые ставни, был ярче и серебристее тусклого пламени светильника.