Мать когда-то пекла такие же точно лепёшки — давно, когда голод был. Лейла тогда макушкой до столешницы не доставала, но вкус лепёшек помнился ей до сих пор — тёмное тесто было пресным, чуть горьковатым, но вполне съедобным, а голодному брюху казалось — ничего вкуснее и быть не могло. Получались ли её лепёшки похожими на материнские, Лейла не знала — себе пробовать воспрещала, даже миску из-под теста не облизывала, выскребала всё без остатка.
Разделив муку на две неравные части, Лейла одну из них смешала с корой — нечего привередничать, всё полезно, что в рот полезло! — а из второй замесила обычное тесто. Не заметил бы кто, увидят — сожрут её саму вместе с лепёшками.
Пшеничный хлеб был не чета тому, что с корой — светлый, благоухающий священным домашним запахом домашнего печева. Ещё раз воровато оглянувшись, Лейла завернула их в чистую тряпицу — и затрусила к воеводиной землянке. Внутрь зайти она, однако, так и не решилась — поколебавшись, оставила свёрток на ступенях, стукнула пару раз в дверь и дала дёру.
Вечером, волоча под навес тяжеленные вымытые котлы, Лейла заметила, что в лагере, похоже, пополнение.
Всё было почти как в тот вечер, когда в лагерь привели их с Андрисом — дожидаясь воеводу, воины тесным кругом обступили пришельцев. Гостей на сей раз было трое.
У костра, так близко к огню, как только возможно, измождённо откинувшись, лежала женщина, судя по одежде — крестьянка. Глаза закрыты, из обмётанных губ рвётся частое жаркое дыхание. По всему видать — дело плохо.
К ногам женщины жалась маленькая фигурка. Ясно, бежала с ребёнком. Дитя завёрнуто, наверное, во все тряпки, что нашлись в доме перед бегством. Кто-то из солдат шагнул было к ребёнку, попытался взять на руки — но малыш только яростнее вцепился в материну одежду, припадая к женщине всем своим маленьким телом.
А вот кто был третий, Лейла не поняла.
На вид — юноша, почти мальчик. Белое лицо без усов и бороды, гладкое, как у девушки. Волосы до плеч — тёмно-каштановые, чистые и не спутаны. Рубаха, штаны, тёмный немаркий плащ — всё не новое, но чистое, аккуратное. Словно только что из дома вышел, а не в урмане спал — или где там его нашли. Странника в госте выдавал только дорожный посох — да и посохом-то назвать это было нельзя, просто толстая крепкая палка, даже не очищенная от коры, но с кожаной петлёй, приделанной, чтобы цеплять на запястье.
По тому, как примолкла и расступилась толпа, Лейла угадала приближение воеводы и поспешила юркнуть за ближайшую широкую спину. Ой, лишенько, не заметил бы — небось ещё гневается.
Воевода неслышным шагом подошёл к костру — Лейла всё удивлялась, как можно ходить так бесшумно в доспехе и в сапогах — опустился возле женщины на колени и о чём-то с ней заговорил. Лейла не слышала, но из уст в уста передали:
— Спрашивает, откуда она. Говорит — крестьянка. Деревня… лигах в двадцати… пришли, забрали… мужа и сыновей убили.
— А ребёнок нешто не её? — полюбопытствовала Лейла.
— Дочка, шесть зим. Не говорит.
— Не говорит? — удивилась Лейла.
В этот момент воевода обернулся и позвал:
— Лейла!
Колени тут же превратились в студень. И как она забыла, что у воеводы рысьи уши! Ну, отсыплет он ей сейчас полной горстью за всё — и за подслушанный разговор, и за лепёшки эти небось, и за то, что к костру явилась…
Но раз приказали, то надо идти.
Опустив голову чуть не ниже плеч, Лейла поплелась к воеводе на расправу. Тот обернулся при её приближении:
— Лейла, помоги мне.
Лейла проворно присела рядом с ним и, положив руку женщины себе на колени, принялась осторожно развязывать тесёмочки рукава. Женщина застонала.
— Остальные — пять шагов назад!
И то верно. Нечего тут парням пялиться.
— Ой, лишенько!
Осторожно закатав рукав и увидев, что было под ним, Лейла не смогла удержаться. В рукаве была уже не рука, а что-то багрово-чёрное и раздутое, как живот у павшей лошади. В нос ударил сладковатый запах гнилого мяса.
— Стрела… стрелой…
Женщина выдохнула эти слова едва слышно, но Лейла сразу обо всём догадалась — и, взглянув на воеводу, поняла, что догадался и он. Северяне ранили бедняжку стрелой — наверное, когда она убегала с ребёнком на руках. Может, наконечник был с ядом, а может, и этого не потребовалось — дело сделали пот и грязь. Теперь уж всё равно. До рассвета ей не дотянуть.
Воевода одними глазами указал Лейле на женщину, а затем — на собственный Лейлин шалаш возле кухонного кострища. Лейла понятливо кивнула. И то верно, не в землянке же ей умирать, посередь чужих мужчин.
— Я девочку накормлю? — осмелилась спросить Лейла.
Спрашивала она воеводу, но ответила снова женщина:
— Не возьмёт она… ни у кого не возьмёт.
Воевода сунул руку за пазуху и вытащил что-то, завёрнутое в чистую тряпицу, которую Лейла узнала сразу.
— Это хлеб, — внятно сказал он, глядя девочке прямо в глаза. — Смотри.
Он медленно развернул тряпицу.
— Возьмёшь?
Девочка молчала и только смотрела на воеводу исподлобья.
— Гляди, — воевода взял одну лепёшку и разломил. Запах свежего пшеничного хлеба защекотал ноздри, и Лейла тут же почувствовала, как кишки стянуло узлом.
Девочка робко протянула грязную ладонь — и, во мгновение ока схватив половину лепёшки, тут же запихала её за щёку, почти не жуя, словно боялась, что воевода передумает и отнимет.
— Пригляди за ней, — снова обратился воевода к Лейле. — Ещё половинку пускай съест, а больше до света не давай. Иначе ей станет худо.
Лейла молча кивнула.
— Так, теперь ты.
Лейла, уже успевшая напрочь позабыть про странного юношу, обернулась — тот стоял у самой кромки света рядом с воинами.
— Подойди.
Юноша приблизился.
— Кто ты и как тут оказался?
— Меня привели твои солдаты.
— Это мне известно. Как ты оказался в лесу?
— Я пришёл.
— З а ч е м ты сюда пришёл? — Летард возник за плечом воеводы точно из ниоткуда.
— У меня нет жилища, я всё время в дороге, сколько себя помню, — пояснил юноша. — Теперь вот забрёл сюда.
Ответ Летарду явно не понравился.
— Что в свёртке? — он ткнул пальцем в какой-то большой продолговатый предмет, заботливо обёрнутый мешковиной и висевший за спиной пришельца наподобие заплечного мешка.
— Это лютня.
— Зачем?
— Я играю на ней и пою песни, а люди за это дают мне денег и поесть.
— Бродячий певец, значит… — сморщил нос Летард. — Чудно, однако, получается: здесь у нас ни харчевен, ни рынка — а тебя к нам нелёгкая принесла?
— Да.
— Что — да? — заорал Летард, наливаясь свекольной краснотой. — Что — да?
— Меня принесла нелёгкая.
Воевода положил руку Летарду на плечо — в самое время: Лейле показалось, что тот готов выхватить меч и зарубить незнакомца.
— Имя?
— У меня его нет.
Летард закатил глаза, как от зубной боли, но воевода с каменным терпением продолжал:
— Как-то же тебя называют?
— О, по-разному. Кто как.
— А сам ты себя как называешь?
Тут юноша впервые улыбнулся:
— А я сам с собой не разговариваю, воевода.
— Откуда знаешь, что я воевода?
— Так ты же допрос ведёшь. И всем тут указ.
— Знаешь что, игрун лютневый, — снова заговорил Летард, — по-моему, заврался ты. А ну говори, кем заслан?
— Я никем не заслан, я пришёл по собственной воле.
— Чем докажешь?
— Ничем не докажу, потому что не могу. Но если ты не веришь моему слову, ты и десяти послухам бы не поверил.
— Не зарывайся, малец, — прошипел Летард, поднося факел почти к самому лицу юноши. — Леший тебя знает, что ты за птица, но меча у тебя я не вижу, а мой — при мне!
Лейла беспокойно нахмурилась. Какая-то мысль настойчиво скреблась в голове, как мышка в подполе, что-то вертелось на языке — но вот что, хоть убей, она понять не могла. Что-то странное было в лице этого юноши и в том, как он уставил глаза на танцующий перед ним огонь факела — не отводя взгляд и не щурясь.