Отец на Замковую площадь не пришел.
Мама стояла, опираясь на столб. Уличные фонари походили на вянущие цветы. Она выкручивала шею, поскольку папа мог выйти из трамвая или из такси, его мог подбросить Уолтер, имелась возможность, что он приплывет в компании потомка, оба пьяные в дымину, а глупый, проигравший папочка пустит молодого вперед и скажет: а это вот мой замечательный сынок, это вот – Юрий.
Почему не я, почему он не думал обо мне, не искал, почему никогда не позвонил, не пришел, не сказал: привет, Дастин, как оно, сын, я горжусь тобой, сын, у тебя замечательная жена, хороший сын и превосходный ресторан, так что и ты, наверняка, хоть немного хорош, то есть, менее калечный, и не думай о себе плохо, ты не должен думать о себе плохо. Вот только он так не сказал, не прилетел, не пришел, а все потому, что наверняка умер, родители – они ведь умирают, в какой-то момент у нас уже нет родителей, что вовсе не должно представлять собой помеху, папа, приди ко мне; Платон ведь пришел к маме.
На Замковой площади были окруженные черными решетками двери в каждом крыле; мама обежала их все, проходя мимо барельефов злорадных ангелов; ее пальто и костюм буквально парили. Отца не было ни снаружи, ни внутри, где все истекало золотом, а в громадных зеркалах пугала она сама, со стертым макияжем и взлохмаченными волосами. Кончилось тем, что на такси она поехала к Вотивкирхе.
Снаружи кирхи она никого не застала, ноги понесли ее к алтарю. Она расспрашивала про папу, разрывая руки, заклиненные в молитве, а в конце отправилась в ближайший парк. Там дремал пожилой бомж, закутанный в одеяла, вспоминает мама и начинает давить окурок о колено, покрытое пижамой и халатом.
Ее понесло в пивную, где вчера они сидели с отцом и бросали шиллинги в джук-бокс. В гостинице знакомый ей бармен спросил, чем ей помочь. Мать свернула к Дворцу и звала старика словно пса: Коля, Коля, Коля…
В театральном фойе она нашла себе красный стульчик и ожидала, когда спектакль кончится, но сама была привидением: невидимой, брошенной, перепуганной девочкой. Зрители покинули зал, она вошла вовнутрь. На сцене разбирали огромную ветряную мельницу из фанеры, что ассоциировалось у мамы с бессмысленностью всего окружающего.
Она так и стояла там, пока ее кто-то не выгнал.
Мать пытается шутить, сует незажженную сигарету в рот; а я думаю: закурит ли она в этой часовне.
В гостиницу мать вернулась в бестолковой надежде, что старик пришел, после чего стала названивать Уолтеру и Кейт. Никто из них не отвечал. Мать не знала, где те проживают, где вообще находятся. Встречались они только, когда завтракали.
Мать ожидала в темноте. Около полуночи пропали трамваи, утихли голоса гостиничных жильцов.
- А самым паршивым был тот долбанный лифт, - слышу я.
Он медленно полз вверх или вниз, кашляя на каждом этаже, мимо которого проезжал. Мать ожидала, будто с волыной у виска. Остановится на третьем или нет?
Если лифт останавливался, кашель сопровождался металлическим клекотом и шуршанием отпираемой двери, после чего раздавались шаги. Отца или не отца? Постоянно кого-то другого.
Около трех ночи лифт замолк, свою работу он возобновил около пяти; начали курсировать такси в аэропорт, гости выбирались из номеров, таща за собой сонных короедов. Лифт отскакивал от этажей, перегруженный настолько, что ужас.
- И я разговаривала с ним. Что, лифт, шуточки шутишь? Какого черта ты ездишь с этими людьми, лифт? Сорвись со своих тросов. Вот возьми и расхерачься со всеми этими типами в средине. На кой ляд они кому-то нужны? Ты забрал у меня Колю, лифт, а если и так, то куда? В тебе чавкает сталь, лифт? Ты мне мстишь, или как? Заткнись, лифт. Сорвись с тросов. Вот возьми и разбейся с этими фраерами в средине. Зачем ты мне делаешь это, лифт? – пересказывает мне мама театральным голосом, стыдясь своего отчаяния и безумия, и все же рассказывает об этом, потому что обязана. Но она ли? – думаю я, изумленный видением встречи раковой опухоли и лифта, их беседы через толстую стену гостиницы "Бристоль".
Мама заявляет, что хватит этого, дождь закончился, мы покидаем часовню. И вовремя: тут же здесь появляются Клара и Олаф, который желает обнять бабушку перед операцией.
Во дворе мать тут же закуривает сигарету и втягивает дым, в этой своей жадности она походит на утопающего, который в последний момент выплыл на поверхность. Она замечает, что я на нее гляжу, и последние затяжки делает нежно, чуть ли не лаская фильтр. При этом она делает вид, будто не затягивается.
- Да это я просто так, - объясняет она мна. – Просто, чтобы расслабиться.
Я бы и посмеялся, но сейчас собираюсь в клубок. Перед нами рисуется одноэтажное здание архива, где мы присаживаемся посидеть в теплые дни, дальше поликлиника, стоянка, лес, за который заворачивает дорога, и вот как раз там, между деревьями, появляется перепуганный мужчина в кожаной куртке, на девяносто процентов тот самый, что приходил в "Фернандо".