Клара названивает, через минутку отвечу.
Могла бы этого и не делать: она же знает, где я и чем занимаюсь. Я обещал ей обратиться к тому психиатру, завтра пойду, честное слово.
Мать ненавидела врачей, их сонную неприязнь, а еще взгляды матерей, которые вместе с мужьями вылезали из автомобилей, поставленных перед клиникой, каждая с прической а-ля итальянское мороженное, тоже с пузами, с одним говнюком, которого тащила за руку, а вторым на плече.
- Я немного пострадала разумом, понимаешь? Со мной разговаривали деревья, на небе гонялись друг за дружкой странные огни; я купила металлоискатель, такой, с помощью которого ищут монеты на пляже, потому что опасалась, что в письмах будет бомба, а к тому же я еще занялась поисками Едунова.
Роды моей бравой, заработавшейся мамы начались в кинотеатре для автомобилистов.
Как вижу, помимо трудов, она знала и развлечения.
Туда она поехала сама. Показывали "Мотылька", рассказ о мелком преступнике и трахуне, который сматывается из исправительной колонии. Мама считает, что подобного рода истории приносят ей облегчение, тем более, если заканчиваются смертью.
В кинотеатре у нее отошли воды.
В клинике она прогуливалась по коридору до самых родов; впрочем, ею никто и не интересовался, точно так же, как у нас. Врач, который приветствовал меня на этом свете, давил локтем ей на живот, буквально выдавливал меня на свободу.
У меня были черные волосики, приблизительно это мать помнит. И она тут же заснула. Впервые за множество дней.
- Я вообще не думала про имя. У меня в голове был отец и собственное безумие, вышло как вышло, мог бы уже на меня и не злиться.
А я нисколечки и не злюсь.
В роддоме дети лежали в отдельной палате, их приносили только, чтобы покормить. В конце концов, медсестра спросила, какие же имена вписать. Мать, совершенно ухайдаканная родами и шизой, проваливалась в сон, но все ожидали этого имени, с тем же успехом они могли требовать, чтобы исхудавшая, голая и отсутствующая духом Хелена Барская превратилась в эскимоску.
Мать уцепилась лишь бы за что, за тот вечер в кинотеатре для автомобилистов, когда я вступил на трудную дорогу в этот печальный мир.
Одну из главных ролей в Мотыльке играл молодой, но уже звездный актер, Дастин Хоффман.
Маме этого хватило. И вот он я весь такой.
О прощании
Мама спрашивает, почему со мной компьютер, и я до сих пор в него чего-то вбиваю.
Мы ожидаем в каптерке в операционном крыле, здесь имеются две кровати, стульчик и шкаф; все вместе напоминает гостиничный номер, только на маме зеленый халат, который застегивается сзади, и у нее выбрита половина головы.
С трудом отрываю взгляд от круглого пятна белой кожи над ухом, говорю, что пытаюсь записать ее историю, она же сама запретила записывать ее голос, а так, возможно, и лучше.
По коридору везут пациента, сейчас будет очередь мамы, уже два часа дня. В кармане снова вибрирует телефон, наверняка это Клара или кто-то из "Фернандо", без меня явно не справляются.
Мама, маленькая, спокойная и радостная, даже интересуется моей писаниной, спрашивает, зачем она мне, раз столько всего сейчас творится.
Я пишу на ходу, чтобы ничего не забылось. А что, вроде как, должно забыться, давит мама, чувствуя ложь за этими словами. Я объясняю, что желаю сравнить подробности всей этой истории, в спокойном состоянии подгоню одно с другим, когда она, уже здоровая, вернется домой.
Ее руки мнут постельное белье, она ищет сигарету даже в этот момент, в особенности, в этот момент, просит, чтобы я прекращал бредить и сбросил гирю с души.
На это я отвечаю, что написание этой истории позволяет удерживать себя под контролем, я еще не распался, благодаря словам, я чувствую в них правду, вот только сам не знаю – какую, все это для меня новое и волнующее.
Мама какое-то время размышляет, прикладывает руку ко рту, мне этот жест известен, мне знакомы эти глаза и дрожь, такое уже пару раз случилось, к примеру, когда я много лет сказал, что она силой загоняет меня в жизнь, и что она – дура, или когда я свистнул две сотни из шкафчика, или когда отодвигался от нее на улице; мне было тогда двенадцать лет, а навстречу шли мои дружки – в этих случаях она цепенела, и ночью я заставал ее у окна, в дыму, над пепельницей.
- Ты думаешь, что я вру, так? Считаешь, что я все выдумала? – спрашивает мама и уже не пытается быть сильной.
Я раздумываю над тем, что бы сказать, потому что сам уже не знаю. Мать заметит полуправду и насквозь просверлит ложь.
Я поднимаюсь, чтобы обнять ее, в голове готовлю что-то безболезненное: ее рассказ представляется запутанным, хотя и пронзительно откровенным; я представляю себе сходящего с ума от страха рака, который отправится сей час в свой последний путь навстречу скальпелю, он делает все возможное, чтобы спасти себе жизнь.