Смутное было время, кругом бесчинствовали черкесы; однажды устроили набег на соседнюю ярмарку и трех невест увели. Прослышал про то Митро, кинулся в погоню; невест на косогоре отбил, а сам попался… И потому, когда отца в Диарбекир угнали, те, кто помоложе, пришли мать утешать: не убивайся, мол, Митровица, в беде не оставим, всем миром поможем. Церковного старосты Янакия уже в живых не было, а те, что заправляли общинскими делами, вроде бы радели за народ. С три короба наобещали, а толку — никакого. В первый праздник собрали в церкви пятнадцать грошей, во второй — с горем пополам семь, а когда в третий раз пришел Митров сын, молодой священник только руками развел: «Жди, раскошелятся! У них зимой снега не выпросишь»…
Вспомнил ли кто о них тогда? Зашел проведать, узнать, как им живется-можется? Мать горемычная билась как рыба об лед! Чужую пряжу пряла, ходила жать чужой хлеб аж в Ромыню — только бы не помереть с голоду. А тут еще долги отцовские трактирщику пришлось выплачивать, негоже ведь мужнино имя срамить. Отец из Диарбекира не вернулся. Но имя доброе осталось, чтоб можно было нынче сына попрекать.
Сын деда Митро знает, что такое слава и во что обходится молодечество. Посовестились бы хоть про икону вспоминать! Дорого обошелся матери тот день.
Другие времена пошли, и люди уже были не те. Мало-помалу дошло до них, за чью правду стоял горой Митро, для успокоения совести сговорились они воздать ему должное. Взяли да и заказали богомазам написать икону с его обличием. Аккурат в Димитров день принесли ту икону в церковь, и стар и млад повалил на нее посмотреть, а поп с амвона на все лады принялся мытарства деда Митро расписывать. А Митровица как расплачется в голос. Народ решил: на радостях, мол, горемычная дала волю слезам. Никто не знал, что то подкатили к горлу, перехлестнули через край невыплаканные за всю жизнь слезы, омрачив единственный в ее жизни светлый день…
Сетуя на горькую долю, мать и его на ноги подняла. Он знал, что правду люди говорят: каждому своя рубаха к телу ближе. Накипело у него на сердце, не хочет он вступаться за других. Хоть таким манером расквитается…
Митров сын поднял голову и окинул взглядом село. Солнце уже стояло высоко в небе, близился полдень, а скот еще никто не выгонял из кошар. Община на замке, нигде ни души, одни дворняги на выгоне перенюхиваются. А потом и они разбрелись, поджав хвосты.
Казалось, все живое притаилось в этот ясный майский день в предчувствии беды.
Перевод Р. Бранц.
ГУСЛЯРОВА МАТЬ
Пусть не боится она, что невестки не смогут угодить. Дочка вон тоже к себе зовет. Полно, мол, мать, одинокой кукушкой в четырех стенах сидеть при стольких сыновьях, невестках да дочерях! И то сказать — ото всех ей почет — невестки слова поперек не смеют молвить, сыновья уважают. По весне наперед ее клин вспашут, в жатву не дадут зерну сгореть или осыпаться. А зимой — заговенье ли подойдет, кум ли с кумой или кто из сыновей в гости позовет, бабушку Гену в красном углу сажают рядом с гостями, а уж дальше рассаживаются по лавкам сыновья да невестки, дочери, зятья, внучата. Едят, пьют, добра друг другу желают, но приходит время — старая, захватив свой посошок, в самую лютую стужу домой ворочается.
В этот дом ее привезли после свадьбы, здесь она угождала свекру да свекрови, детей народила, на ноги поставила; отсюда и мужа в последний путь проводила. Сюда бы и меньшому сыну впору невестку привести, чтоб было кому глаза закрыть старой матери, — да только у непутевого другое на уме. Сунул под мышку новую двухструнную гуслу, шапку набекрень нацепил — и пошел по белу свету счастья искать. С той поры о нем ни слуху, ни духу — жив ли, помер ли — никто не знает… Стоит домочадцам усесться за длинный стол, у матери одна забота: а младшенького-то нету. Постучится кто у ворот, она уж тут как тут — не он ли. Бывает, почудится во сне звонкая песня, она среди ночи вскочит, поглядит на старую гуслу, что в простенке висит, — пуще прежнего закручинится.
Нет, не уйдет она отсюда, не позволит старому очагу угаснуть при жизни!.. Прислали ей старшую внучку, — чтоб было кому по воду сходить, словом с бабкой перемолвиться. В доме у нее завсегда прибрано, во дворе подметено. Хоть и неможется старухе, но в цветнике под окнами цветы не переводятся с ранней весны, когда зажелтеют настурции, до поздней осени, когда снег припорошит астры. А не приведи бог увидит старая, что где-либо стенка ненароком обвалилась или под плетнем татарник вырос, сердце у нее так и зайдется. «Вот не сегодня-завтра помру, — скажет она внучке, — и все прахом пойдет: дом обвалится, двор бурьяном зарастет — разной нечисти на радость», — и спешит татарник с корнем вырвать.