Так в дороге застали его осенние туманы. Со сбором кукурузы полевые работы кончились. После первого же дождя крестьяне вспахали землю под пар. Обезлюдели печальные нивы и луга. Ветер обнажил верхушки деревьев, закружили над полями черные вороны, а там начались проливные осенние дожди. Потемнели кряжи Средна-Горы, поползли по ним сизые туманы, иной день моросило с утра до вечера. Возчику укрыться негде. Согнул он несколько прутьев, прикрепил их к грядкам телеги, обтянул рогожей, получилось нечто вроде кибитки. В ней он устроил себе жилье: застлал попонами, с одного боку торбу с дорожным инструментом повесил, с другого — сумку с хлебом, посередине баклагу с водой поставил — чем не дом! Такое устройство пришлось ему по сердцу, он радовался, как ребенок.
— В телеге ложусь, в телеге встаю, другого дома мне не надо! — сказал он как-то землякам возчикам, с которыми возил к морю пшеницу и кукурузу. — Дождь, ветер — мне все нипочем… Милости прошу ко мне, дед Благой, скажи, какая домовитая хозяйка может так все устроить…
— Погоди маленько… — Дед Благой отряхнул промокшую бурку, забрался под рогожный верх и уселся, подобрав под себя ноги, а Бойко расположился спереди, чтобы сподручно было погонять буйволов стрекалом.
Моросило. Шорох дождя сливался с дремотным шелестом опадающих листьев. Буйволы с трудом тащили телеги по размокшей дороге, и возчики тряслись в них, укутавшись в толстые бурки.
— В такую непогодь твой шатер царских палат стоит, — с улыбкой заметил дед Благой и, набив табаком трубку, принялся высекать огонь.
Бойко повернул голову. Огонек и дым короткой носогрейки в полумраке кибитки согрели ему сердце, в нем шевельнулись воспоминания.
— Вернешься в Загорье, — сказал он старику, — не забудь, что в непогодь я дал тебе приют. Все равно, что ты был у меня в гостях, дом мой видел. Расскажи, что такого дома, как у Бойко, во всем свете не найдешь — куда, мол, Бойко, туда и его дом…
— В Загорье… — Старый возчик покачал головой, затянулся, и огонек озарил его обветренное, загорелое лицо. — Поезжай-ка с нами, Бойко, полно тебе скитаться по свету без крова и приюта. Один ты, как перст, — и будни, и праздники один встречаешь. Что за жизнь у бобыля, никто тебе не рад, и ты ни о ком не жалеешь. Что было, то было — воротись-ка, брат, домой. На селе свадьбы начинают играть — самую пригожую девушку, только скажи, сосватаю тебе…
— Ты же видишь — мне и самому не худо, зачем мне жена, дед! — Бойко скривил рот в улыбке и замолк. Старый возчик, видя, что парень все обратил в шутку, закусил покрепче чубук и больше не вымолвил ни слова.
В то время загорец еще не познал му́ки одиночества, еще не опостылел ему белый свет. И только в один из унылых вечеров поздней осени вспомнились ему слова деда Благоя.
Правильные слова! «Что за жизнь у бобыля, никто тебе не рад, и ты ни о ком не жалеешь». Не раз доводилось ему их слыхать, но проняли они его лишь теперь, в воскресный день, когда он трясся в пустой телеге по ухабистой дороге, не зная, куда путь держать и что делать.
Сумерки еще не наступили,, но дорога была пуста. Словно диковинные скелеты, торчали над придорожными канавами оголенные деревья. Озими щетинились зеленью; там и сям дымились кучи навоза, в которых копошились стайки крикливых воробьев.
Подавшись одним плечом вперед, Бойко медленно тянет на изволок своих буйволов, и неохота ему вытащить из-за пояса свирель, утешавшую его столько дней.
Песни не сыграешь, когда на душе пусто, из пальца ее не высосешь! Да и кто ее услышит среди этих унылых полей!..
Поднявшись на пригорок, он накинул повод на дышло и забрался в телегу. А когда надоело сумерничать в своей кибитке, уселся на передок и, прислонившись плечом к грядкам, стал вспоминать те времена, когда он допоздна простаивал на пороге отцовского дома, поджидая, когда вернутся овцы. Всего лишь с прошлой весны не бывал он в Загорье, а казалось, что с той поры годы миновали… Но теперь Загорье уже не то, и не о нем вспоминал он сейчас, опустив ноги на дышло и покалывая стрекалом буйволов, которые в ответ лениво помахивали хвостами. Где отец, что и на старости лет с утра до вечера все о доме радел! Для сыновей слово его было закон, и любой прохожий, глядя на его дом, обнесенный прочной оградой, невольно испытывал уважение к рачительному хозяину. Ссоры да раздоры расшатали семью, лишили ее былого почета… Сейчас, положим, братья его помирились, старший сестру к себе взял и не раз наказывал через земляков, чтобы Бойко ворочался получить свою долю отцовского наследства.