Вот опять загудели в селе волынки, Бойко поднял было низко опущенную голову, но тут же потупился и перевел взгляд на землю. Сколько раз разводили они тут костер! Ветер давно развеял пепел, и среди травы чернел только круг опаленной, усеянной влажными угольками земли.
А волынки продолжали надрываться. Сам посаженый встал из-за стола и повел за собой хоровод. Шаг вперед, два назад — перед крыльцом не развернуться, и он вывел извивающуюся вереницу на середину двора. Из сеней выбежали подружки, потянули в круг Койну — сплясать последнее хоро. Вот оба края хоровода сошлись. Пестрое кольцо закружилось по двору. Бойко словно видел все это своими глазами. Зычно покрикивает посаженый. Весело притоптывают ногами плясуны. Лишь Койна, потупясь под фатой, еле переступает ногами под расшитым передником, глаз на пляшущих поднять не смеет…
Осипшие волынки вдруг залились напоследок и разом умолкли.
Расходятся по домам дружки жениха и невесты. Мелькают на улицах села подгулявшие на свадьбе мужики. Хлопают там и сям калитки. Веселье из дома деда Добри разносится по всему селу и постепенно стихает в ночи.
Опять стало слышно жалобное журчанье речки, уныло закачали макушками ветлы над ней, немного погодя холодный осенний вихрь промчался над селом, закружился по дороге, швырнул охапку сухих листьев на телегу и буйволов.
Бойко поднялся, достал из телеги бурку и, закутавшись в нее, забрался в свой шатер. Над полем свирепствовал ветер, но здесь, в лощине, было тихо: слышалось только посапывание буйволов, теплый пар из их ноздрей щекотал Бойко шею.
Перевод В. Арсеньева.
СКАЗКА
Сказку эту я помню с малых лет. Когда последняя запоздалая собака скрывалась за монастырской оградой и на огороды опускались сумерки, бабушка усаживалась перед шалашом и принималась разводить костер. Мы, дети, рассыпались по высохшему малиннику и картофельному полю: мелюзга собирала хворост и сносила к шалашу, старшие выкапывали картошку и собирали ее в кузовки. Вскоре перед забитым пупырчатыми тыквами шалашом поднимался столб огня в человеческий рост, мы окружали костер и зарывали картошку в раскаленные уголья. Бойко потрескивают сучья, багровое пламя озаряет лица, наши тени скачут по кочкам… Свежий ветерок посвистывает в кустах терновника и боярышника, по спине пробегают холодные мурашки, и мы плотнее придвигаемся к огню. Вдали во тьме дремлют вершины гор, одинокий крест маячит над куполом монастырской церкви; в лощине исступленно квакают лягушки.
— Бр-р-р, бр-р-р, ква-ква… им холодно, вот они и препираются, — обронит кто-нибудь из нас.
Бабушка поворошит сучья в костре и, подняв голову, с улыбкой скажет:
— И вовсе не из-за этого они препираются, лягушки-то…
Добрый молодец, отправляясь на поиски счастья, первым делом старается найти девушку, какой мать не рожала. Так вот и попу Кирчо вздумалось такую девушку разыскать. Был он молод и пригож, попадья его — еще моложе да пригожее, и все прихожане уважали его, пока он жил в ладах с женой и честью своей дорожил. Да только сбился он с пути истинного — ударился в бега, бог знает, где скитался, а когда воротился в село — стыд и срам! — нет у попа бороды, обкорнали… Все от мала до велика ополчились на попа, и владыка заточил его в монастырь: авось, мол, наберется ума и на путь праведный станет.
А поп Кирчо был человек своевольный, к вере нерадивый, и никакие епитимьи, никакие молитвы не смогли укротить буйную кровь. По целым дням сидел он в своей келье, словно волк в клетке, а ночью, когда все уснут, разматывал свой кушак, привязывал его к оконной раме и спускался на землю. Бродил один под звездным небом, змеиную кожу на юнацком костре жег: авось колдовством приманит чудо-девушку, что ищет своего суженого на земле и под водой…
А попадья души в нем не чает, тоскует по нему. Днем ее в монастырь не пускали, так она по ночам, тайком от всех, приходила под его окошко… Ясный месяц светил в ту ночь над вершинами гор, звезды в небе роились. Ни одна былинка в поле не дрогнет, тень не шевельнется. Вот-вот запоют первые петухи. Глядит попадья — в мужниной келье окошко светится. Подошла поближе, видит: поп Кирчо по кушаку спускается на землю — без камилавки, всклокоченный. Спустился и торопливо зашагал к лощине — только подрясник на ходу развевается. Побоялась попадья окликнуть его и пошла следом — поглядеть, что он звездной ночью делать будет. Глядит — машет поп костылем, бороду на себе рвет, как полоумный. Потом спустился к реке, встал над омутом. Она — туда, подошла, остановилась в сторонке.