Пригожа была попадья, а при свете месяца ее отражение в воде казалось еще пригожее. Глянул поп в воду, и сердце его взыграло.
— Вот она, нерожденная девушка, которую я ищу!
— Да какая же я нерожденная? Сколько лет с тобой под одной крышей прожила! Меня не видишь — за тенью моей гонишься!.. — воскликнула попадья и кинулась к нему, поп, однако, ничего не слышал, бросился в воду за чудо-девушкой, да там и остался.
Тут лягушки как заквакают, как заорут наперебой:
— Умер-р-р поп, умер-р-р поп!
— Где его зар-р-рыть?
— У бр-р-рода на быстр-р-рине, у бр-р-рода на быстр-р-рине!
Так вот и квакают они с тех пор, надрываются и будут квакать до скончания века…
Мы начинаем позевывать, огонь понемногу угасает, сонные языки пламени чуть шевелятся над тлеющими угольками. Раздвинув дымящиеся головешки, мы вытаскиваем из золы картошку.
А лягушки в темной лощине квакают-надрываются.
Перевод В. Арсеньева.
ИЗ ОКНА
Рано в тот год чабаны пригнали с гор стада; рано мужики, что промышляли извозом, воротились в село. И бедняки, и богачи готовились к наступающему празднику. Да разве Рале когда в такое время усидел бы дома? Разве догадался бы с вечера свечи приготовить, салтамарку почистить, чтобы ни свет, ни заря с первыми богомольцами отправиться к заутрене?
Он, бывало, целехонький день шатается с дружками из корчмы в корчму, а как стемнеет, ведет свою ватагу к колодцу, куда девушки, одна другой наряднее и краше, сходятся за водой. Сколько цветков повыдергивал он из девичьих кос! Вокруг какой из них не увивался, какой не кружил голову!.. И доныне еще молодицы при встрече с ним опускают глаза и вспыхивают, будто пионов цвет. Видя, какой из Рале вышел добрый, рачительный хозяин, старухи на крылечках только губы поджимают да языками цокают: мол, надо же, кто бы только мог подумать, что этот вертопрах остепенится…
Что ни говорите, а каждый сам себе хозяин… Рале ни до кого дела нет. Положил свечи перед образами, повесил салтамарку и шагнул к окну — в комнате было дымно, хоть топор вешай! Распахнув створки, облокотился на подоконник и высунулся наружу.
Дворы и крыши были засыпаны снегом по самые трубы, легкая сизая мгла стлалась над снежным покровом, чуть заметно наплывал вечерний сумрак. Густой черный дым вился над каждой трубой, где-то за белыми, словно в цвету, деревьями раздавался топор дровосека. Вот по соседству стукнула калитка — кто-то торопился домой, к теплу.
Только молодым повесам, вчерашним дружкам-приятелям Рале, не сидится дома. В высоких сапогах, туго подпоясанные широкими кушаками, бредут они улицей, отпуская шутки да балагуря.
Рале ждал, что они окликнут, а вместо этого кто-то проехался на его счет, и вся честная компания так и покатилась со смеху. Понял он, что дружки насмехаются над его домоседством да степенностью… Гляди-ка — прошли себе мимо, ни один даже головы не повернул, не глянул в его сторону…
Нашли перед кем нос задирать, гонор свой показывать! Будто не он до вчерашнего дня верховодил ими. Рале усмехнулся в усы и засмотрелся на осевшие под тяжестью снега низкие стрехи.
Сколько лет он вот так же без толку по улицам шлялся! Почитай, с малолетства недосуг было посмотреть на свет божий из окна жарко натопленной комнаты. И Рале припомнилось, как по вечерам он тер пальчиком заиндевевшие узоры на стекле, чтобы поглядеть на улицу…
Не успел подрасти, встать на ноги, как мать повторно замуж пошла и уехала в Ромыню. Он не поехал с ней, неохота было на отчимовых харчах сидеть — захотел сам себе хозяином быть. Не возьми его к себе дед, один бог знает, что бы с ним сталось. Ел себе Рале дедов хлеб и в ус не дул, сколько ни учил его старик уму-разуму, сколько ни журил, ему и горя мало, что хотел, то и делал. Вот хоть бы такой случай. Решил как-то один парень пошутить, взял да и повесил у девки на воротах собаку. На другую ночь Рале с дружками поймали его и привязали к перекладине вниз головой, тот чуть было богу душу не отдал… В другой раз сельский писарь с рассыльными нагрянул на посиделки и давай разгонять молодежь. Рале скрутил писарю руки, связал, а рассыльным наказал отвести его откуда пришел… Не угомонился Рале и когда деда не стало, еще пуще стал родного дома чураться. Теткин муж, уже давно косившийся на парня, заделавшись хозяином, указал ему на дверь. Рале ничего другого не оставалось, как переселиться в обветшалый домишко, оставшийся после смерти отца. Приютился он в уцелевшей комнатушке, да и зажил в одиночестве. И никому до него дела не было. В летнюю пору, случалось, видели, как он на реке полощет рубаху, а то зайдет к крестной матери иглу попросить — залатать поизносившуюся одежонку. А так по целым дням Рале пропадал в корчме, что напротив церкви — прислуживал, помогал хозяину.