Невзгоды и сиротство его больно не печалили, беды не омрачали ясный блеск его глаз, не приглушали веселый звонкий смех. Потому-то парни и любили Рале, без него им праздник был не в праздник и посиделки не в посиделки.
Позапрошлой зимой под Николин день собрал Рале свою дружину и повел по селу — до самого вечера не смолкали шутки-прибаутки, шалостям, озорству конца и края не было.
Смерклось. Весь день дул теплый ветер, и к ночи крупными хлопьями повалил снег. Сперва он таял, но мало-помалу крыши домов и сеновалов побелели, темная сырая ночь опустилась на село, парни стали терять друг друга из виду и постепенно разбрелись кто куда. Остался Рале один. В другой раз он завернул бы в корчму погреться и перекусить, но в тот вечер корчмарь рано навесил на дверь замок и отправился домой, где по случаю Николина дня его дожидался пирог с рыбой. Призадумался тут Рале. Куда податься? Домой пойти? Там ни полена дров. Да и хлеба нету ни крошки… Бредет он вдоль плетня, а самому хоть плачь. Для каждого нашлось нынче место дома за праздничным столом, один только он месит грязную жижу рваными постолами. Ни дать, ни взять — бродяга… Темень. Кругом ни души. Время от времени чья-нибудь собака увяжется следом, потрусит, виляя хвостом, пока не надоест мокнуть под снегом, да и свернет в первую попавшуюся подворотню. Попадись кто парню навстречу, пожалуй бы, шарахнулся в сторону, увидев его запорошенное снегом лицо…
Промокший до нитки, голодный, очутился Рале посреди села, и таким постылым показался ему и собственный смех, и дружки, и все вокруг. Неужто для того он столько лет топтал грешную землю, чтобы лукавить, болтать вздор, дурачка из себя корчить… И в памяти вдруг всплыли попреки деда: ничего, мол, путного из тебя не выйдет, так и будешь горе мыкать всю жизнь… С чего это вдруг ему вспомнились эти речи? Не успел он отогнать от себя нарекания старого, как в ушах зазвучали попреки похлеще — с какими теткин муж его за порог выставил. И все людские наговоры, насмешки, на которые Рале прежде было наплевать, нахлынули вдруг, заставив содрогнуться…
Заныло у Рале сердце с горя, понурился бедолага, но не заплакал, а только покрепче закусил нижнюю губу.
После того вечера что-то в нем надломилось. Навсегда пропала охота лясы точить да придумывать уловки для стариков в корчме. Перестал он зубоскалить с дружками у колодца, на гулянье. Раньше, бывало, поверит ему кто из парней сокровенную тайну, Рале только посмеется, а то еще чего доброго обругает ни за что, ни про что. Теперь будто подменили его: выслушает, сочувственно моргая добрыми глазами, потреплет ласково по плечу, молча вздохнет, и горькая усмешка заиграет на губах.
— И что это на тебя напало? — дивились друзья-товарищи.
А он знай отмалчивается или рукой махнет и тут же переводит разговор на другое.
Вскоре все заметили, что Рале уже не тот, что таит он на сердце печаль-заботу и никому не хочет ее поведать. С некоторых пор он и вовсе замкнулся, ушел в себя. Вроде бы и хочется ему излить душу, откроет рот, да тут же и осечется, будто язык прикусит. А когда говорит, то каждое слово взвешивает: не сказать бы чего лишнего, не попасть впросак. Стоило кому заговорить с ним, Рале глянет на него недоверчиво, словно хочет сказать: «И кого это ты надумал одурачить?.. Над кем посмеяться вздумал?» Напрасно парни пытались развлечь его своими пустыми речами, напрасно увивались вокруг него — он с каждым держал ухо востро, никому не доверял.
Не на того напали! За дурака, что ли, принимают его эти молокососы?.. Нет, он не лыком шит, знает, что их отцы и матери, все село над ним потешается. Да и как им по-другому на него смотреть, про кого другого судить-рядить, кроме как не про него, бедолагу, дескать, мыкает горе, а туда же, мнит о себе, спеси — не приведи господи! Одногодки уже обзавелись тремя-четырьмя детьми, те, кто помоложе, тоже давно переженились, нынешним своим дружкам он в дядья годится, а с ними заодно охальничает!.. Нет, Рале себе на уме, знает, что с ними надо держать ухо востро. Они вроде бы робеют перед ним, заискивают, а сами так и норовят влезть в душу. Обмолвишься ненароком лишним словом, проходу не будет, засмеют…
И чем больше он думал об этом, тем больше убеждался, что больше от них и ждать нечего. Он то приходил в отчаяние, то гневно сжимал кулаки и скрипел зубами: «Погодите… я вам припомню, вы у меня попляшете»… Только как расквитаться со всеми, не знал. Ему приходило в голову украсть самую богатую невесту, одну у отца-матери, ту, за которой парни табуном ходят, потом вдруг его прельщала мысль податься в горы на поиски клада, ходили слухи, что где-то в одной из пещер девять сундуков золота зарыто. Он понимал, что ни из одной, ни из другой затеи толку не выйдет, и, воротившись из корчмы, вечерами предавался грезам. Чаще всего ему мерещились клады: он наслышался о них от деда, да к тому же кто-то из односельчан рассказывал, будто в ночь на благовещенье своими глазами видел, как на вершине скалы мелькают огни.