Только все у Рале было не по-людски: вместо того чтобы заказать кузнецу железный лом и отправиться на поиски кладов, он, ни с того, ни с сего, сам принялся хоронить добро.
Кроме дома, Рале достались от отца в наследство два надела земли, их обрабатывал дед, пока был жив. С тех пор как Рале остался один, он их пустил под траву: голыми руками много не напашешь! И к Юрьеву дню из года в год продавал сено на корню.
В то лето на Юрьев день крестьяне, выйдя из церкви, как обычно, гурьбой ввалились в корчму и сразу, без обиняков, стали торговаться с Рале. Но он заломил такую цену, что у покупателей глаза на лоб полезли, они подумали, что парень насмехается над ними. Как его ни уговаривали, как ни улещали — он уперся на своем, заупрямился, как необъезженный конь, никто и близко не подходи. А трава на его наделах в тот год удалась на славу: высокая, густая, почитай, каждый на нее зубы точил. Наконец один дал сходную цену и тут же выложил деньги наличными. Когда Рале принялся подгребать к себе серебро, разговоры в корчме смолкли, все ждали, что он, как повелось, начнет щедрой рукой угощать всех подряд.
Прошлым летом, продав сено, он привел в корчму музыкантов, целый день кормил-поил честной народ задарма, а вечером прилепил на лавках и подоконниках двадцать свечей и пока не спустил все до гроша, сам не успокоился и другим покою не дал.
Нынче же Рале и знать никого не пожелал, сгреб себе деньги и завязал в платок.
— Эй, Рале, — подал голос кто-то из угла. — Эко богатство тебе привалило, обмыть бы надо!
— Как бы не так! — пробормотал Рале и, ни на кого не глядя, сунул узелок с деньгами за кушак.
— А-а, так не годится! — строгим, как у старосты, голосом вмешался другой. — Непорядок, прямо тебе скажу, уж от тебя такого не ожидали.
— Вот-вот, — встрял третий, — серебро-то, оно разве для чего? Чтоб себя потешить. Не улицу же им мостить!
— Ждите! Нашли дурака! — огрызнулся Рале, и все так и онемели. — Да кто вы мне такие, чтобы я вас тут даром кормил и поил? Коли у вас гульба на уме, чего не развяжете свою мошну, так нет, норовите меня облапошить! Умри я завтра, не на что будет панихиду отслужить и яму вырыть. Бросите, небось, меня у дороги на поживу собакам!
— Так вот оно что! — протянул самый старый мужик. — Ну, ладно, будет вам препираться.
Махнул рукой, и все смолкли. Односельчане глядели на Рале и глазам своим не верили. Вечером, воротившись домой, он полегоньку, словно боялся, что кто-нибудь услышит, отодвинул топчан и зарыл узелок с деньгами в углу, где была вмятина от ножки. Потом опять придвинул топчан к стене и как ни в чем не бывало растянулся на нем.
Только стал дремать, как кто-то вроде шепнул ему, что если заберутся грабители, то прежде всего станут искать под топчаном. Всяк знает: добро в доме прячут по углам. Нет, не годится! Лучше он перепрячет деньги в очаг. Кому взбредет в голову, что под огнем клад лежит?
Мысль спрятать деньги в очаге пришлась ему по душе. Сквозь дымоход струился бледный свет луны. Рале разгреб золу, выдолбил посередине очага ножом ямку, зарыл свое добро, потом плеснул крест-накрест воды, притоптал и золой притрусил.
И заклятия тут ни к чему. Сколько бы ни колдовали, не найдут. Он подошел к топчану и опять лег. Старые люди говорят, будто в очаге гнездится змей. Лучшего места для клада не найти… У Рале отлегло от сердца, он бросился на постель и заснул.
Пришла весна, начались полевые работы. Всем на диво Рале ни дня не сидел сложа руки. Полол огороды, кукурузу, сено косил, кто ни позовет, не отказывал. Работал за троих, любое дело у него в руках спорилось.
К концу Петровского поста — не успели еще управиться с сенокосом — жатва подоспела.
Лето в разгаре. Вечерняя заря долго пламенеет сквозь легкое кружево белых облаков, проходит час, два, а на дворе все не смеркается. По обочинам дорог в поле зеленеют обвитый вьюнком бурьян да колючий кустарник, белые, почти одинаковые цветы бузины и тысячелистника запылились и привяли, тут и там попадаются желтые звездочки молочая и ромашки — ее белые лепестки от жары засохли и облетели. Золотая розга с желтыми, словно спелое зерно, цветками вымахала до пояса, над ней возвышается татарник. Лепестки шиповника сплошь осыпались, а плоды еще не начали рдеть. Клевер тоже отцвел, его засохшие соцветия придают недоношенным лугам ржавый оттенок, над ржавой полосой клевера дымчато желтеет подмаренник. Местами, там, где растет зверобой и одуванчики не успели отцвести, желтое марево сгущается и затмевает все вокруг. А в тех местах, где нет засилья желтых цветов, радует глаз пестрый ковер из синих васильков и розовато-лиловой мальвы, пунцовых маков и голубых колокольчиков. Над скошенными лугами качаются одни только белые пушистые шарики отцветших одуванчиков да прыгают врассыпную мириады кузнечиков, будто играют в чехарду.