У Рале накипело на сердце, хотелось вылить свою обиду, он забормотал себе под нос:
— Месяца не видели… Небось каждый вечер всходит…
— Вы только послушайте, что он мелет! — воскликнула одна из девушек, кивнув головой в его сторону.
— Эх, Рале, Рале! — вырвалось у другой.
Не став с ним пререкаться, жницы двинулись дальше, и на душе у них было легко-легко. Рале, безмолвный и мрачный, как тень, тащился следом.
Он не знал, на кого сердиться: то ли на них, то ли на себя.
…Всему, выходит, свое время. Сколько раз, бывало, летней порой Рале стоял на этой дороге будто вкопанный, глядя, как луна серебрит легкую, чуть заметную дымку облаков. На дороге ни души, тишина, только по всему полю разносится убаюкивающий однозвучный стрекот сверчков. Часом подаст голос какая-нибудь птица, сонно зашелестят спелые колосья, а он стоит, позабыв обо всем на свете, слушает голоса ночи… Разве он не цеплял на себя светлячков, не возился с разными жуками… Бывало, все пальцы исколет об их колючие рога! А сколько раз гонялся за ночными бабочками — огромными, что нацепили глаза на крылья и носятся вслепую ночи напролет в поисках удачи… И радость девушек понятна Рале, он и сам не меньше ихнего поддавался чарам летней лунной ночи, когда на сердце была благодать… А теперь?
— Ну все, мое дело пропащее, — сказал себе Рале, и свет ему стал немил. Повесил голову, словно загнанная извозчичья лошадь, а всяк знает: будь ты хоть семи пядей во лбу, стоит повесить голову, как любой за милую душу втопчет тебя в грязь. А Рале был парень заметный, и удали молодецкой, и гонору ему было не занимать. С ним было лучше не связываться — он никому спуску не давал, вот и нажил себе немало тайных зложелателей да завистников, которые только и ждали, как бы поквитаться с ним за все его насмешки да обиды. Уж они принялись измываться над ним, вымещать злобу. В праздничный день заглянет в корчму, и какой-нибудь баламут тут же подскочит к нему: «Эй, посмотри, вон твои дети дерутся!» Отправится куда по делу, того и гляди найдется ехида, спросит: «Говорят, кто-то на днях кричал в печную трубу, будто выиграл целую тыщу. Уж не ты ли?» Насмешек, трепотни не оберешься. Даже теткин муж, кого Рале за человека не считал и кому до него вовсе дела не было, — и тот туда же… У Рале была привычка, выйдя из дома, остановиться у плетня, перед буйно разросшимися кустами полыни: уж больно любил он ее крепкий терпковатый запах. Разомнет пальцами лист и долго стоит, не двигаясь с места, — нюхает. Раз теткин муж проезжал мимо, увидел, как Рале нюхает полынь, и, не поворачивая головы, процедил сквозь зубы:
— Никак пастилу из полыни собираешься варить? Чтоб веселее было зиму коротать…
Услыхал бы раньше Рале такие речи да еще от кого — от бывшего батрака, дедова примака, уж он бы не стерпел, показал бы, где раки зимуют. Теперь же слова не сказал, только стоял и смотрел. Тот свернул в улочку, поехал вдоль пожелтевших садов и знай оборачивается да скалит зубы, а Рале даже с места не двинулся.
Только скоро от этих насмешек да пересудов Рале вконец извелся, а как кончились полевые работы и опять пришлось по целым дням высиживать в корчме — дома-то делать было нечего — Рале тоже дал себе волю и пошел чесать зубы, перемывать косточки всем, кто на язык попадется. Дескать, тот завел шуры-муры с такой-то, эта про своих соседей сказывала то-то и то-то. Его прямо хлебом не корми, только дай послушать разные перетолки, суды да пересуды — все, чем раньше он брезговал.
Засядет в корчме с дружками, и — пошла-поехала! — весь вечер просудачит, никому спуску не даст. А уж на девок да баб такую напраслину возводил, так их расписывал, что даже досужие слушатели изумленно переглядывались между собой: что за околесицу он несет, уж не бредит ли. По его словам выходило, что баба — страшнее черта. Ни одной верить нельзя. И глаза, и вся пригожесть ей для того даны, чтобы сводить мужиков с ума-разума. Чего только, бывало, ни городил, какую околесицу ни нес. А у самого глаза широко распахнуты, горят огнем, голос таинственный, чуть слышный. Шепчет он свои речи и сам верит небылицам и вправду побаивается бабьего сословия.
Раз — дело шло к весне — то ли опостылело ему в потемках спать ложиться, то ли дошли до него россказни, будто в доме у него прячутся привидения, Рале попросил у корчмаря лампаду, влил в нее немного воды, добавил лампадного масла и принес домой. Поскольку иконостас был в горнице, которая совсем обвалилась, он поставил лампаду в углубление над топчаном и зажег ее. Когда робкий огонек затрепетал на фитиле, бедняга вдруг улыбнулся, какая-то тихая детская радость проснулась в нем. В тот вечер он обещался пойти с дружками на посиделки, да только завозился с лампадой, и так ему вдруг стало легко на душе, так покойно и вовсе не тянуло уходить из дому. Развязал он шнуры постолов да и прилег на топчане.