Трепетный огонек лампады озарял задымленный бурый потолок. Рале глядел на белые островерхие шляпки грибов, проросших в тех местах, где протекало. Мысли чередой нахлынули на него, мешая уснуть.
Воспоминания, захороненные в потаенных уголках памяти, никогда не всплывавшие, вдруг подступили к сердцу.
…Темный осенний вечер. Перед образами мерцает лампада, отец и мать сидят за круглым низким столом — доедают свой ужин, а Рале, совсем еще малолеток, разглядывает ободранную святогорскую икону. На иконе нарисован бог с длинной бородой, он восседает на троне, таком, как в их церкви, где сидит владыка. В руках у него люлька, а из люльки выглядывают детские головки… Рале уже знает, что, если умирает ребенок, бог берет его на тот свет и качает в колыбельке… Там, думает Рале, и его сестричка, что умерла недавно…
С давних пор он не вспоминал покойных, а теперь они почему-то пришли на ум. И хотя на дворе ночь, и рядом ни души, Рале не страшно думать о них.
…Лето. Во дворе стоят копны — вот-вот начнется молотьба, а перед домом, на носилках, лежит отец. Мать рвет на себе волосы и громко причитает, приходят соседи, родня, жгут свечи, убирают покойника цветами… Долго после этого Рале не мог переносить духа гвоздики: перед глазами возникал отец, распростертый на носилках под белым саваном, и поп с молитвенником над ним…
— Ох, горе-то какое! — промолвил вслух Рале и повернулся к стене. Ему не верилось, что мать переживет смерть отца. Зарядили поминки, панихиды — на третий день, на девятый. Все, как заведено, чин чином. Он заметил, как, уйдя в эти хлопоты, мать, не снимавшая черного платка, пересилила свое горе, оклемалась.
Рале ложится ничком, он больше не хочет ни о чем вспоминать — пора спать, вон уже вторые петухи пропели, — но мысли текут одна за другой, и нету от них спасения.
…Мать уже вдова, по целым дням они вдвоем не разгибают спин, из кожи вон лезут, и все не могут справиться с работой. А люди, вместо того чтобы пожалеть их, подымают мать на смех и такое о ней болтают при Рале, что у него сжимаются кулаки — была бы сила, порешил бы их до одного… А когда Рале открылась исподняя сторона жизни и весь свет опостылел, мать его нашла себе нового мужа. Если бы тогда ему сказали, что она помирает, он бы так не горевал… Рале давно приметил того чужака, что слонялся возле их двора и, завидев мать, подкручивал свои тонкие усики. Его маленькие глазки быстро-быстро моргали. Рале его возненавидел.
Масло в лампаде выгорело дотла, пламя, коснувшись воды, померкло, фитиль зашипел, потом стрельнула искра и огонек замерцал опять. В измученной памяти Рале тоже все померкло: он не помнил, что было с ним после свадьбы матери. Какие-то обрывки воспоминаний вспыхивали и вновь гасли.
До самого утра не сомкнул он глаз.
Рале с тех пор совсем присмирел, перестал на люди показываться. По целым дням бывало носа на улицу не высунет, а то вдруг уйдет из села, и никто не знает, где он бродит, где пропадает. Пришла пасха с плясками да каруселями, он ни разу на гулянье не заявился.
Пошел слух, будто Рале в монастырь подался, постригаться в монахи. Кое-кто даже клялся и божился, что видел его там в монашеской камилавке.
Как вдруг в самый канун сенокоса корчмарь возьми да и скажи, что Рале пошел в город править себе вулу[1] — жениться задумал парень, берет молодую вдову из соседнего села.
Стар и мал диву дались.
— Высоко летал, да низко сел. Девок ему, что ли, не хватает, на вдову, вишь, позарился?
— Что девка, что вдова, — один черт. Так ему, видно, на роду писано… Ладно, что опомнился, может, заживет по-людски…
Рале же хоть бы что — он все эти перетолки пропускал мимо ушей.
Что они знают про его житье-бытье, про то, как он перебивался все эти годы! Как в ночь под Николин день бродил по селу, будто неприкаянный, голодный, весь в снегу… Как зарывал в землю жалкие гроши, будто старый скряга-монах… Про то, как сердце его ожесточилось, и он ничего не видел, не слышал, кроме насмешек да подковырок. А тут еще покойники начали мерещиться во сне и наяву, он прямо места себе не находил. И нынче оторопь его берет, как оглянется назад, на свою жизнь…
Не прошло и месяца, как из-под стрехи старого дома, доставшегося Рале от отца в наследство, глянули на улицу два окошка, будто пара глаз проворной домовитой хозяйки. Рале позвал плотников и на деньги, отложенные про черный день, отстроил дом. И он, и молодая хозяйка трудились, не покладая рук. Рале порубил вершины, набил в землю колов, обнес двор изгородью. Молодка замазала щели, обмела стены, потолки, каждой вещи нашла место. Даже полынь, разросшуюся за двором, срезала, связала в пучок и повесила под стрехой сушиться — в хозяйстве, мол, все пригодится…