С беженцами брели аскеры разбитых таборов: там на носилках несли раненых, тут толпой погоняли верблюда, а он, высоко подняв маленькую голову на длинной шее, пристально смотрел на дальние холмы, словно надеялся увидеть за ними родные края.
Мешки под глазами старого ходжи увлажнились, в горле встал комок, он отвернулся и перевел взгляд на море. По медной глади Босфора тянулась вереница каиков, в каждом каике — гроб: мертвецы вслед за живыми спешили на тот берег… Усердно налегали на весла гребцы; один за другим подплывали павшие за веру к древнему кладбищу Искюдара, где смарагдовые тени кипарисов ложатся на надгробный мрамор и каждый вечер благочестивый мусульманин, совершив намаз, усаживается среди могил, чтобы на досуге поразмыслить о сладости вечной жизни. Такова последняя воля каждого правоверного: почивать в земле прадедов, осененной благодатью ислама, — ее не уродуют горы человеческих костей, не бороздят ядра.
Голоса муэдзинов заглохли в шири неба, на кромке сиреневых облаков таяли краски заката, слышался только неясный гомон голосов, витавший над толпами беженцев и аскеров.
Селим Ходжа, собрав все силы, воззвал:
— Аллах акбар!.. Нет бога, кроме бога…
Но это было не то уверенное, победное песнопение, которое правоверные столько лет слышали из уст старого ходжи Айя-Софии: это была скорее мольба сквозь слезы, последний призыв к аллаху, отвратившему взор свой от мусульман. Кончив, старик отер рукавом кафтана хлынувшие из глаз слезы и стал медленно спускаться с минарета.
Каждый раз после вечерней молитвы старый ходжа, оставив туфли у порога мечети, отправляется в обход одной ее половины, в то время как другую обходит муэдзин. Дойдя до того места, где некогда был алтарь неверных, оба поворачивают и идут обратно, затем, встретившись у входа, запирают тяжелые двери и расходятся по домам.
В Айя-Софию Селима Ходжу привели безбородым юношей. Ныне его длинная борода и подстриженные, пожелтевшие от табака усы сильно поседели, но стан все еще строен и гибок, и осанкой он напоминает своих предков — наездников и воинов. Султаны ценили их верность и доблесть и приблизили к себе, поэтому его матери не пришлось повторять свою просьбу о принятии сына на службу аллаху: место для него было готово. Его звонкий голос раздавался с верхней площадки минарета над всеми семью холмами Стамбула, день за днем с первым проблеском утренней зари и в мягких вечерних сумерках переливы его голоса отдавались среди извилин окрестных улиц. Довольная улыбка трогала губы его посаженого отца — престарелого ходжи, когда тот слушал на заре Селима; там и сям раздвигались решетчатые ставни гаремов, благочестивые мусульмане, что встречали рассвет, сидя по-турецки на высоких галереях, с немым восхищением поглаживали бороды… По вечерам старый ходжа поджидал, когда его преемник спустится с минарета, и они вдвоем входили под молчаливые своды мечети. Сняв обувь, кружили они среди отливающих влагой мраморных колонн, поднимались на хоры, и старик, засунув большие пальцы рук за свой зеленый кушак и задумчиво улыбаясь, рассказывал юноше уходящую в глубину веков историю храма.
Тысячу лет христиане свозили сюда золото и драгоценности со всех концов земли, искуснейшие мастера преображали дары в ни с чем не сравнимые украшения, и весь мир дивился творениям их рук. Сотни колонн из зеленого мрамора и порфира поддерживают купол и своды, створки тех вон дверей — из самородного серебра, а этих — из слоновой кости, стены всюду облицованы пестрым мрамором — такого нынче, пожалуй, не найдешь и в аравийских пустынях. Что же до золотой мозаики под сводами, то трудно поверить, будто она творение рук человеческих… И все это по воле аллаха в один прекрасный день перешло к правоверным. Таков уж удел гяуров — плоды его трудов суждено пожинать тому, кого Пророк послал огнем и мечом распространять по земле свое слово. Одни лишь неясные следы икон распятого Христа и его святых, тут не до конца выскобленный крест, там, под сводом, излом крыла архангела — вот все, что уцелело в древней святыне христиан от их славы, от их бога. И… смутное напоминание и надежда — замурованная дверь, в которую некогда, когда мусульмане ворвались в храм, скрылся священник и которая, пойдет время, откроется вновь, и он выйдет, и молитва его завладеет Айя-Софией.
Старик ходжа уже давно почиет в могиле, а Селим и ныне твердо помнит его повесть и, каждый вечер при обходе мечети повторяет ее, глядя на неясные следы мозаичных икон, на порфировые колонны и двери со створками из самородного серебра. Повторяет про себя, ибо с людьми он замкнут, ни разговаривать с ними, ни выслушивать их не имеет охоты. Как ласточки постоянно вьются возле куполов и свесов Айя-Софии, так и его мысли не отделяются от нее — мысли неповоротливые, неясные, без начала и конца.