Не раз приходила смутная година, когда умолкал веселый шум в стамбульских дворцах и садах, когда отчаявшиеся мусульмане рвали на себе бороды и шатался даже трон падишаха. Селим Ходжа ровным шагом обходил запотевшие колонны, как бы притаившиеся в ожидании той минуты, когда из замурованной двери появится христианский священник, и душу его охватывал непонятный страх. Чаще всего это случалось перед вечерней молитвой, когда солнечные лучи обливают золотистую мозаику и в колышущемся свете заката яснее выступают Христос и его святые и кажется, будто они ожили, будто они оглядываются — не наступил ли час их воскресения? Селим Ходжа пугливо озирался — ему казалось, что крылья архангелов шевелятся под сводами, крест все резче вырисовывается под мозаикой, и он спешил подойти к замурованной двери и коснуться ее дрожащими руками — не распахивается ли она.
Но пошатнувшаяся вера вновь переполняла его сердце, стоило ему подняться на минарет и возгласить: «Бог велик, бог могуч… И Магомет его пророк!..»
Как хорошо было бы, если бы аллах взял его к себе в те дни, когда по его зову правоверные пять раз в день приходили в мечеть и совершали установленную молитву, когда каждый держался законов своей веры, и не соблазнялись беззаконием ни знатный сановник, ни желторотый юнец. С тех пор как он начал стариться и уже не поднимался выше нижней площадки минарета, его глаза видели одни лишь бесчинства вокруг. Сыновья благочестивых пашей и беев, презрев и племя свое, и Пророка, ночи напролет пируют с неверными, в гаремах их никогда не смолкают песни и бубны, совращая с пути истинного проходящих мимо мусульман, даже наставники-софты, вместо того чтобы подавать другим пример, даже они разгуливают в небрежно накрученных чалмах, похожих на вороньи гнезда. И аллах отвратил взор свой от заблудших сынов своих. Слово в слово исполняется ныне все, о чем сказано в священной книге: семь царей восстанут на них, чтобы изгнать правоверных туда, откуда они пришли… И вот он своими глазами только что увидел, как и живые, и мертвые спешат переправиться на тот берег.
Селима Ходжу пробрала дрожь от таких мыслей. Совершая обход мечети, он поднял глаза на стену, увидел перед собой замурованную дверь, и ноги его подкосились. Благоговейная тишина стояла в окутанной вечерним сумраком Айя-Софии. Он прислушался: где-то под куполом раздался шелест голубиных крыльев, и своды мечети снова погрузились в безмолвие. Быть может, именно в такой таинственный час распахнется замурованная дверь, и из нее с золотой чашей в руках выйдет священник неверных… Он беспомощно оглянулся по сторонам и протянул руку к этой двери. Его дрожащие пальцы коснулись камня, и ему вдруг показалось, что он ощутил, как дрожит под ними дверь, готовая вот-вот распахнуться. В тот же миг в глазах у него помутилось, колонны вокруг закружились, и он без чувств упал на пол.
Муэдзин долго ждал у выхода старого ходжу и, не дождавшись, пошел его разыскивать. Перед замурованной дверью он споткнулся о него, поднял, оказалось, что у старика отнялись левая рука и нога, он тщетно силился что-то сказать неповоротливым языком.
Никогда больше голос Селима Ходжи не раздавался с минарета.
Перевод В. Арсеньева.
КОНОКРАДЫ
С одной стороны над кучкой длинных кровель торчит облупленный минарет, с другой — за грядой песчаных холмов до самого окоема раскинулось море. Доко просидел несколько часов на гребне холма, уставясь на свои истрепанные штанины, и не заметил, как солнце окунулось в атласные волны. На дороге у подножия гряды послышался топот копыт. Доко встрепенулся и, увидев верхового, пугливо припал к земле, стараясь остаться незамеченным. Верховой скрылся за холмами, и Доко поднял голову, сердясь на самого себя, — чего он испугался этого человека! И не только его боится — перед любым опускает голову, никому в глаза не смеет взглянуть.
«Сам виноват, — упрекнул себя Доко, — слоняюсь без дела, жене и ребенку не кормилец»… Да что поделаешь? Дома хоть шаром покати, ума не приложишь, за что приняться, хоть из кожи вон лезь!.. Он огляделся по сторонам.
На прибрежных холмах ни души. Слышится лишь сонный шепот валов, набегающих на берег. Смеркается…
Не такой представлял он себе волю, засыпая на тюремной койке или мастеря постылые корзинки. Как только выпустят, тотчас же наймется на работу. Хоть кизил собирать будет, хоть по грибы ходить — лишь бы не бездельничать, лишь бы не поддаваться искушению. Не из-за денег будет он работать — был бы кусок хлеба в доме, ничего больше не нужно! Главное — быть, как все, не чувствовать себя отщепенцем. Что было, то было, больше такого не повторится. Вернется он к жене, станет работать, не щадя сил — тогда и праздникам будут они рады, как все соседи. Прежде ведь как было — подходит рождество, подходит пасха, ему все нипочем, будто и не человек он. Но теперь шалишь, довольно жить бирюком, пора человеком стать…