Вчера, когда его выпустили из тюрьмы, он прямиком домой отправился. В доме никого. Стучался, кричал — соседи сказали, что жена в батрачки нанялась. Вздумал он было позвать ее домой, ребенка увидеть — по нем он больше всего тосковал… Она же, когда он пришел за ней, слова не дала сказать. С какой стати ей возвращаться — и так вдоволь наголодалась, а ребенка добрые люди усыновили.
Остался он один-одинешенек, куда деваться — не знает. Побрел наудачу работу искать, авось кто-нибудь наймет, но все на него смотрели так, будто он пустое место.
Всю ночь бродил он, как неприкаянный, а с рассветом, когда мясники погнали баранов на бойню, ушел на холмы, поняв, что опять в стороне остался.
— Себя все равно не порешу, не дождетесь! — пробормотал он, обхватив руками согнутые колени, и перевел взгляд на потемневшее море.
Вдруг ему показалось, что за спиной у него что-то мелькнуло. Он оглянулся: невзрачный, коренастый человек глядел на него, ухмыляясь.
— Рува, ты ли это!.. — обрадовался Доко.
— Я тебя издалека учуял, — ответил Рува. — Вижу, кто-то сидит, и будто кто шепнул мне, что это ты…
— Ах, чтоб тебе!..
— Когда же это тебя выпустили, что ты такой сумный? — Рува подсел к нему, они переглянулись, радуясь, что судьба снова свела их.
— Вчера, — потемнев, буркнул Доко. — Выпустить-то выпустили, да хоть обратно возвращайся… Жена и видеть меня не хочет, где работенку найти — не знаю. С утра вот сижу здесь сложа руки.
— Такое ж, брат, дело: разок свихнешься, после расплачивайся…
— Хуже всего, что нечем заняться, эдак совсем на стенку полезешь, — сказал Доко.
Оба умолкли.
Вечерние тени легли на холмы, ветер стих. Какая-то шхуна тяжело приближалась к берегу.
Но вот на дороге послышался перестук копыт, зазвякало железо, затем показался верховой, сидевший охлюпкой на рыжем коне, на поводу он вел мула.
Рува подтолкнул Доко — молчи, мол.
Верховой с железными путами через плечо, не видя их, свернул на дорогу, ведущую к морю.
— Извозчик Даби… Из Добруджи вернулся, сейчас оставит в лугах своих кляч до утра. Давай-ка ударим туда напрямик через суходол…
— Эге! — Доко внезапно оживился, вскочил на ноги. — Вот и работенка подвернулась…
Рува приложил палец к губам. Приятели тронулись вдоль холмов.
— Ты смотри не напортачь, — сказал Рува, когда они спускались в суходол. — Даби — рохля, в его руках скотина, как дохлая. Ну, а уж мы дадим им жару — в Констанцу хлеб отсюда тепленьким доставим.
Доко только рот разинул, услыхав про Констанцу, и весь задрожал. Только бы через границу перемахнуть, а там — другая страна, новая жизнь!..
Ночь, свежая и тихая, окутывала окрестности. Под прибрежными холмами едва угадывались сонные волны. Два огонька глядели на берег со шхуны, которая готовилась стать на якорь.
Когда конокрады пересекли суходол, вставший над темным морем месяц раздробился на волнах на тысячи кусков.
— Видишь его? — Рува дернул товарища за рукав. — Во-он там, под грушей, скотину стреножит.
Оба притаились в кустах, украдкой поглядывая на луга, простирающиеся до самой границы и уходящие за нее.
Извозчик, опустившись на колени, стреножил коня, затем мула, поднялся, снял с них недоуздки, высек огня и, закурив, зашагал по тропинке к морю.
— Давай! — Доко нетерпеливо выпрямился.
— Погоди! Не успеет месяц над лугами взойти, как мы уже перемахнем через границу. А там — или к огородникам, или острижем гривы и завтра сбудем скотинку на рынке в Констанце — чем мы не торговцы!
— Пока Даби вернется за ними, они уже в третьих руках будут! — радостным шепотом выпалил Доко и хлопнул товарища по плечу.
Месяц чуть осветил вершины холмов, в лугах было еще темно. Дружки молча спустились по склону. Подошли к пасущемуся коню. Тот с усилием переставил передние ноги, железные путы глухо зазвякали, и воры испуганно оглянулись… Затем Доко рывком схватил коня за гриву, а Рува растреножил его и швырнул путы в сторону.
— Размотай кушак, накинь ему на шею и садись!.. — И Рува кинулся к мулу.