Миг — и оба поскакали во всю прыть.
Широка ровная добруджанская степь, а в ночном полумраке кажется еще шире!
Разметав хвост, несется скоком запыхавшийся конь, следом изо всех сил перебирает ногами мул.
— «Держись, не бойся, ветру не догнать!» — говорит конь… — слышит Доко отрывистые слова Рувы. — А мул ему эдак дробненько: «Вот и не отстану, вот и не отстану!..»
— Ладно, ладно, — перебил его Доко. — Сейчас коли не напоремся, тогда уж…
Поодаль во тьме показался домик пограничной заставы. Конокрады свернули в сторону и, припав к шеям животных, молча поскакали к границе. Задыхаясь от волнения, поравнялись они с заставой. Вдруг Рува ударил пятками по бокам своего мула, вслед за ним рванулся вперед конь Доко, и беглецы понеслись по румынской земле. Лишь светящееся окошко на заставе, словно недреманное око, глядело им вослед, пока тени их не растаяли в ночной тьме.
Перевод В. Арсеньева.
ДЕД МАТЕЙ
Дед Матей поднимается по широкой белокаменной лестнице, и топот его шагов гулко отдается в безлюдном здании дирекции. Среди рассыльных он самый старый; нет у него ни роду, ни племени, старик прижился в дирекции, тут он и ночует в каморке под лестницей. В праздник, когда другие посыльные расходятся по домам, он остается за сторожа, а заодно проветривает канцелярии.
Дед Матей так свыкся с заведенным распорядком, что с утра пораньше ноги сами несут его из комнаты в комнату окна открывать. Помещения все темные, тесные, насквозь пропахшие табаком и по́том. Только две нижние комнаты, где сидит начальство, попросторней; потолки в них высокие, а от умывальников тянет запахом дорогого мыла. Их он проветривает напоследок; еще прежний начальник наказывал повыждать, пока рассеется туман и выглянет солнышко. Стоит старику подойти к дверям этих комнат, как его сонливость будто рукой снимает. Легонько нажав на ручку, он опасливо приоткрывает дверь, протискивается внутрь и, хотя в неприсутственные дни здесь никого не бывает, старается ступать по ковру осторожно. Окинет взглядом широкий письменный стол и кушетку, по старой привычке оправит синюю куртку и только потом пройдет к окну.
До самого обеда, что бы он ни делал, — старик непременно раз-другой заглянет в эти кабинеты.
В послеобеденные часы дед Матей вновь пускается в обход — окна закрывать. Подойдет к кабинетам начальников, заглянет в двери, постоит, поразмыслит малость, — нет, еще не время… Тяжело ступая, побредет к белокаменной лестнице.
Года три-четыре тому назад дед Матей поднимался аж до третьего этажа, не держась за перила. Но в прошлом году занемог, и с тех пор ноги перестали слушаться: ступит на одну и будто выжидает, пока глухой шум прокатится по зданию, чтобы поднять другую. Со второго этажа лестница уже не каменная, а деревянная, крутая и гораздо уже. Старый рассыльный с трудом добирается до площадки. Здесь на подоконнике у него целый цветник: два глиняных горшка с геранью, еще два с мятой, один с гвоздикой и парой кустиков настурции. Зимой он их держит в тепле по эту сторону окна, а летом выставляет наружу, загородив частоколом из дощечек. В праздник ему доставляет удовольствие сидеть на табуретке напротив и подолгу смотреть на цветы. Он вспоминает цветник перед отцовским домом в Водене.
Много воды утекло с тех пор, как он покинул родное гнездо; многое забылось, стерлось в памяти, а вот цветы те не померкли. Как живые стоят перед глазами: каменная стена за навесом сплошь поросла дикой геранью. А за повалившейся оградой двумя рядами цвели кусты чайной розы. Сквозь зелень дикой герани продирался говорливый ручеек, наполняя двор неумолчным журчаньем. Мать в шутку прозвала его болтливым свекром.
— Только и знает день-деньской бормотать, — скажет, бывало. — Чуть утихомирится и опять пошел болтать всякий вздор… Коли делать нечего — послушай.
Отец с матерью прожили свой век на отшибе, так и не взяв в толк, что тихое журчание воды скрашивает их будни. Им и невдомек было, до чего тошно коротать дни в одиночестве, взаперти в эдаком пустынном домище… В комнатах, на лестнице — кругом тишина, только изредка падают капли в трубах парового отопления. Дзинь-кап, кап-дзинь. Тут не то что по ручью истомишься — хилому цветочку на подоконнике будешь рад-радешенек…
Дед Матей поднимает глаза и смотрит на двор, в высокое светлое небо, раскинувшееся далеко-далеко над Витошей, над Лозенской грядой. Мягкое апрельское солнце поблескивает на кровлях, отсвечивает в окнах домов, вереницей спускающихся вниз.
Улочка тихая, живут на ней все больше торговцы да разные важные особы. В эту пору в домах никого нет, господа отправились на прогулку. Служанки, одетые по-праздничному, редко какая без белого передника, повыходили за калитки. Вон из-за угла вышли двое вестовых и остановились около кучки прислуг. Один в фуражке набекрень, с лихо закрученными усиками, сразу видать, разбитной малый. Не успел подойти и сразу, видно, ввернул словечко — вся компания так и прыснула со смеху… А служанки-то хороши, вертеться горазды, поди, у хозяек повадкам научились. Вон хотя бы та, постарше других, что ухватилась за щеколду, — ишь как жеманится, хихикает, на вестового глядя. А ее подружки только то и делают, что платочки мнут в карманах белых фартучков…