Наконец музыкант опустил свирель, улыбнулся пастушке. Их разделяла река. До каких пор они будут только переглядываться?! Ведь вот песня одолела преграду, соединила их сердца…
— Эх, будь у меня крылья! — Пастух развел руки в стороны, тряхнул ими. — Так бы и перелетел через омут… А что, если…
Он перевел взгляд на Тунджу, что сонно несла свои воды внизу. Камни, словно зубья, торчат из воды. Опираясь на герлыгу, он прыгнет сначала на этот, потом на тот, — а оттуда до островка рукой подать…
Не долго думая, он прыгнул на ближний камень, перебрался на второй, опершись на герлыгу, оттолкнулся, перелетел через быстрину и очутился на островке. Поднял глаза на пастушку, которая улыбалась ему с берега.
— Сюда-то добрался легко, а вот дальше как!..
Нет, он не вернется, как вчера. Будь, что будет! Опершись на герлыгу, он перемахнул на плоский камень, возвышавшийся у самого омута. Вдруг камень встал торчком, и пастух вниз головой погрузился в омут.
Пастушка испуганно вскрикнула. Вокруг ни души. Она взбежала на выступ скалы, нависший над омутом, и протянула парню свою герлыгу. Тот боролся с водоворотом. Из воды показывалась то нога, то рука. Ища опоры, он дотянулся до палки, ухватился за нее. Пастушка не удержалась и сорвалась в омут.
Вода сомкнулась над их головами.
Собаки стремглав бросились к реке. Там не было ни души. Вниз по течению плыли две герлыги.
Перевод В. Поляновой.
ПОРА СЕНОКОСНАЯ
Дед Милко затемно отправился к луга и лишь к обеду вернулся домой. Прилег было вздремнуть, но как только солнце стало клониться к закату, вскочил и, послонявшись, будто неприкаянный, по двору, взял в руки свой неразлучный посошок и опять подался к косарям. Мита, увидев отца из палисадника, спрятала пучок цветов под передник и прикинулась, что пропалывает грядку… Смешная девчонка! Дед Милко даже не взглянул в ее сторону, свернул на дорогу, что бежала в гору мимо подстриженных тополей. Дочка же, воткнув сорванные цветы в волосы, схватила коромысло с ведрами и, не дожидаясь, пока старик скроется из вида, отправилась к источнику за водой.
Хотя она и младшая в семье, и баловница, но научена мать почитать и отцу не перечить, поскольку тем, кто старых людей не совестится и отца-матери в грош не ставит, нет божьего благословения. Всему селу известна доброта деда Милко — он соседа в беде не покинет, поможет, двери его дома широко открыты перед каждым, потому и дал ему господь всего в изобилии — и потомства, и добра. Его нив, лугов, виноградников не окинешь оком, на коне не объедешь. В трех коленах его старая кровь не иссякает, трех рядов столов не хватает старому, чтобы усадить на заговенье своих домочадцев. Сыновей да зятьев дед Милко к торговому делу пристроил. Весной, как только лес зазеленеет, выводят они за ворота коней и разъезжают по ярмаркам, каждый делает, что ему велено. А дед Милко дома хозяйничает. Хлеба стоят, наливаются, на лугах уже сено скошено, в стога сложено, а за сенокосом подойдет пора жатвы, жди подрядчика со жницами. Кончится молотьба, наполнятся амбары отборным зерном, тут и кукуруза поспеет, сушильни и дворы завалят золотыми початками, ночи напролет на посиделках будут ее лущить, а там, глядишь, и виноград янтарным соком нальется. Потянутся на виноградники веселые сборщицы, вооружившись ножами да корзинами, ражие парни будут таскать на плечах полные короба. А потом из чанов, которыми уставлены погреба, хлынет сладкое сусло. Тогда-то, собрав долги, возвратятся домой стариковы сыновья да зятья с полными кошелями. Выбегайте навстречу, стыдливые молодицы, шумливая детвора, выходи мать, в переметных сумах для всех гостинцы припасены… Будут и смотрины, и крестины, весельем огласится счастливый дом.
Так повелось испокон веку. И пока род деда Милко живет в ладу, не оставит господь старика. Лет ему уже немало, но еще здоров и крепок, переженил всех своих сыновей, выдал замуж всех дочерей, кроме самой младшей, Миты, старик надеется, что продолжит бог дни его и сподобит дождаться от нее внучонка.
Мала еще Мита. Лишь теперь подходит пора старую мать в хозяйстве заменить, холстов на приданое наткать, еще не скоро она заневестится, не скоро начнут парни вокруг стариковской усадьбы кружить. Словно перепелочка, что крыльями плещет в поспевающей ржи, летит она, земли под собой не чуя. Неохота ей ведра в ложбине под желоб подставлять — отец нарочно воду ближе к дому подвел, — она бежит к вершине ручья — вода там чистая, как слеза. Тропинка вьется через лужайки, там и сям в траве, подобно легким мотылькам, пестреют ромашки, гвоздика, лютики… Будто сами русалки их посеяли… А на лугах уже сено скопнили — легкий, пьянящий дух горицвета так и льется в грудь. Мита, раскрасневшаяся от ходьбы, поставила ведра на землю, встала над ручьем и загляделась на свой гибкий стан, отразившийся в зеркальной воде, вытекающей из-под дуплистой ивы.