— Сглазил его кто или другая какая беда стряслась — ума не приложу. Повалился, как сноп, слова не добьешься, — причитала она.
— Не иначе как змеиная царица порчу на него наслала, оттого и молчит, — вмешалась Косырка. — То-то бывало он целыми днями будто неприкаянный по двору слонялся. В аккурат как наша поповна. Того и гляди напасть какую на село навлечет…
— Пастух, что ночами при месяце играет…
— Целехонькую осень никому спать не давал…
С той поры Косьо захирел, зачах, и никто не мог взять в толк, что с ним приключилось. Из-за него курицу в доме зарезать боялись, стирать не смели, чтоб не ошпарить хворь, не то пуще прежнего залютует. И шерсть в ту зиму осталась нечесана — боялись хворобе постель переворошить. Под конец ей в угоду стали свечку в углу зажигать и миску с едой ставить: авось насытится, уберется куда подальше… От косых взглядов родни парень места себе не находил, опостылел ему родной дом — только и света белого что в окне. А за окном простиралась снежная пустыня, сады и огороды застыли, онемели в морозном царстве. Куда деваться?..
Наступал рассвет. День укутывал потемневшие вершины гор пеленой тумана и дремал над ней, словно притомившийся путник под отсыревшей буркой… Катились дни за днями, сырые, промозглые, пока однажды сквозь туман не проглянуло ласковое солнышко. Закапало с крыш, по двору потекли ручейки, в них на бегу залюбовались с ясного неба белоснежные облака. Прошел день-другой — и заблестели на припеке крыши домов, распахнулись двери, окна, заклеенные на зиму бумагой. Пастух встрепенулся; повеяло на него вешней свежестью, и душа, словно полевой росток, устремилась ввысь, навстречу солнцу.
— Отвари-ка мне, невестушка, крапивы, говорят, она кровь прочищает. Может, встану на ноги и подамся куда глаза глядят…
— Сварю, сердешный, сварю. А ты и впрямь куда собрался?
Косьо вышел на середину горницы, его потускневшие было глаза вспыхнули:
— Вот кровь очистится от порчи, и угоню стадо в горы — подальше от глаз людских…
А когда защебетали первые ласточки под стрехой и яблони за Нединым плетнем покрылись нежным цветом, накинул пастух на плечи бурку и вместе с отарой двинулся в горы.
Схоронился в диких чащобах да так и зажил там отшельником. И даже в праздник не спускается в село, мать через людей просит, чтоб пришел, — от него никакого ответа. Не пришлют из села муки — ему и горя мало, на ручной мельнице желуди смелет. Третий год пошел, как от Косьо ни слуху, ни духу. Всякое про него болтают. Одни поговаривают, будто змеиная царица каждый вечер увозит его в золотой колеснице к себе в подземное царство, другие болтают, что его полюбила лесная русалка и под его свирель ночи напролет с подружками хороводы водит… Да мало ли какой вздор людям в голову взбредет. Пастуха это мало трогает. От пересуд бежал он в горы, из-за издевок ожесточилось его сердце. И нет ему до них больше дела, до своих односельчан. Иной раз перед незнакомым дровосеком или случайно подвернувшимся путником поиздевается над своими недругами, отведет душу, и опять все идет по-старому. Случится, занеможет кто в деревне, тогда и о нем вспомнят. Разыщут, он даст змеиной кожи для окуривания или какого зелья от дурного глаза, сердце у него отходчивое. По весне, когда расхворалась Косырка, кинулись его искать. Два дня и две ночи плутали посыльные в непроходимой чаще, пока на зорьке на него не наткнулись — он собирал целебные травы на Русалочьей поляне. Дал он им нужных снадобий и наказал в Еремин день прийти на ту же поляну к ночи. Кто, мол, на Русалочьей поляне переночует, с того всякую хворь как рукой снимет, к здоровому же вовек никакая болезнь не привяжется. В ту ночь в быстрине под водопадом русалки купаются, а потом окропляют лужайки и поляны живой водой…
Прослышали о том жители окрестных сел, средь бела дня работу побросали, в горы к пастуху подалися. И Косьо повел их — больных и здоровых, старых и малых — через долы и ущелья, ему одному ведомыми тропами. Народ диву давался: неужто это тот самый парнишка, которого Неда за нос водила!.. А Косьо и виду не подает, что краем уха их разговоры слышит. За плечами бурка развевается, сам статный, поступь горделивая, идет, герлыгой путь указывая, все вперед и вперед, по сизым каменистым отрогам. Шли-шли и затемно на Русалочью поляну вышли. Вконец выдохшиеся от ходьбы старики сразу уселись на траву, а те, кто помоложе да покрепче, взобрались вслед за пастухом на вершину горы, где лес был пореже и сквозь ветви виднелось усеянное звездами небо. Взошла луна и осветила зеленое море, распахнувшееся внизу. Из ущелья доносился рокот водопада, заглушая глухой шум леса.