Пастух окинул взглядом окаймленную лесом луговину: людей хоть пруд пруди, откуда их столько взялось, они, видать, пришли не только из села, но и из ближних и дальних выселков. Одной только Неды не видно…
Может, и пришла, да держится в сторонке, глаз не кажет, вину за собой чует. Только он все равно ее разыщет, как ни прячься.
Скинул пастух бурку, расстелил возле сестры и невестки, а сам вниз спустился, где помноголюдней. То к одной кучке народу подойдет, то к другой, к одним подсядет, поговорит, с иными только на ходу словом перекинется, сам же во все глаза глядит, зазнобу свою высматривает… Вот никак она стоит, такая же ладная… Нет, обознался, а вон та — ни дать, ни взять Неда… Опять не то. Обошел пастух всю поляну и ближайшие перелески. Гомон постепенно смолкал. Притомившиеся женщины прилегли под кустами; мужчины же большей частью сидели, прислушиваясь к глухим, неясным голосам ночи.
Пастух с поникшей головой воротился к своим. Сестра и невестка прикорнули под низким кустом, подложив руки под голову. Косьо примостился рядом. Поляна притихла, окутанная легким пологом, сотканным из лунного света. Тихий шепот листвы, словно тайная молва, передавался от ветки к ветке, то теряясь вдалеке, то вновь наплывая. Водопад и тот, казалось, притомился и на ночь глядя умерил свой рокот.
Одна только неприкаянная душа металась, не зная покоя; нестерпимая боль жгла пастуха, бередила незажившие раны. Не в силах унять волнение, он приподнялся.
Поляна, где чуть ли не вповалку лежали люди, время от времени оглашалась предутренним сонным бормотанием. Тот выпростает онемевшие руки-ноги, этот, не разобравшись спросонок, что к чему, начнет вдруг озираться, потом успокоится и уляжется вновь. Зашевелилась и невестка. Открыла глаза, завидев, что деверь не спит, приподнялась на локте и чуть слышно зашептала:
— Томишься, сердешный. Поди, целую ночь глаз не сомкнул… Легко сказать, все село в горы ночевать вывел…
— Все село!.. — с горечью перебил Косьо невестку и придвинулся поближе. — А где же Неда? Отчего ее нет со всеми?..
— Да она за порог шагу ступить не смеет. Даже к матери родной свекровь одну не пускает. Муж-то все больше на заработках пропадает, вот ей и достается от свекрови. Тебя, горемычного, из села прогнала и сама жизни не рада.
Пастух промолчал. Невестка долго смотрела на него жалостливо, а потом опять заснула.
— Свекровь, стало быть, не пустила. Ишь, говорят, скрутила в бараний рог. А Неда не стала перечить, — пастух повесил голову. — Слова худого от меня бы не услышала, только бы глянул разок… Заглянул бы в глаза, что когда-то свели с ума-разума. Может, померк их задорный блеск, заботы да тревоги погасили ясный взор? Ей, видно, и дела нет до того, что я из-за нее все село заманил в эту глухомань… Свекровь не пустила! Что ж, бобылем жил, бобылем и останусь. Такова, знать, судьба…
Высоко над облаками небо побледнело, дохнул свежий утренник. Сквозь сизую мглу проступили лесистые склоны, дрогнули верхушки деревьев, ветки, прошелестев листвой, выпрямились и тут же вновь поникли, будто не в силах превозмочь дремоту. Небо все светлело, вечер крепчал и гнал сон прочь. Деревья отряхнулись от предутренней мглы, в ущелье проснулся водопад. Над примятой пастухом травой заалели два мака, словно пара покрасневших от слез глаз безмолвно глядела на поляну. У самых кустов поднялся на ноги старик, слегка поразмялся, вздохнул полной грудью, упиваясь живительным духом чабра и дикой мяты. К нему присоединился другой, и они, обходя стороной спящих, пошли на шум водопада. Поляна зашевелилась: женщины оправляли волосы и будили ребятишек, а те, чуть продрав глаза, начинали торопить матерей. Все спешили к водопаду — запасаться здоровьем и бодростью. Воздух был напоен дурманящим терпким запахом лесных трав…
Еще до того как проснулся народ и первый из тех, кто тешил себя надеждой на исцеление, успел опуститься на колени и зачерпнуть пригоршню живой воды, над скалистой грядой мелькнула чья-то бурка. Не успел жаждущий исцеления окропить себя, как злосчастный пастух исчез в предрассветном сумраке…
А народ валом валил к чудодейственному источнику. Водопад низвергался с отвесного уступа. Солнце золотило его поросшие влажным мхом каменистые плечи, а он, натянув блестящие струи, словно тетиву лука, ткал из них серебристую парчу.
Перевод Р. Бранц.
МЕДВЕЖАТНИК
Дом бабки Цены стоит посреди села как раз напротив лавки церковного старосты. Только бешеная собака, случается, забежит в заросли бузины и лопухов, заполонивших двор и сад. Над бурьяном простирает корявые черные ветви засохшая груша, за ними виднеется щербатая черепичная крыша с высокой печной трубой. Проломы в стенах зияют, словно норы упырей, осенью, когда задуют ветры, над запустелым двором разносится зловещий стук еле держащихся на петлях ставен. Ветры гуляют по сеням и горницам, шалят на чердаке, так что весь дом ходуном ходит. А когда стемнеет и над улицами и дворами воцарится тишина, ветры сквозь щелистые стены, через окна выскакивают из полуразрушенного дома и рыскают по селу. Скулят, как побитые собаки, у плетней, треплют ржаную солому на крышах, сбившись в кучу, кружатся над селом, а потом сломя голову уносятся на взгорок.