Наш дом стоит на взгорке. Мы, ребятишки, усевшись перед очагом, не раз, бывало, пугливо прислушивались к вою ветра. А он мечется среди деревьев сада, ломится в сарай, порой, ворвавшись в печную трубу, разметывает огонь. Мы испуганно шарахаемся в сторону, бабушка, проворно поднявшись, ловко укладывает рассыпавшиеся головни и, усевшись на свое место, в который раз принимается рассказывать нам про то, как пришел в запустение дом бабки Цены.
Горы, накинув на плечи зеленую косматую бурку, гордо оглядывают предгорья, расшитые золотом нив. По лугу вокруг своего табуна носится жеребец, по взгорьям рассыпались пасущиеся стада. Теплынь. Молодицы на речке колотят вальками козьи кошмы, нетерпеливые пастушата жадно посматривают на заводи, да только ничего не поделаешь — так уж заведено: никто не смеет окунуться, пока не искупается медведь. Кто знает, почему так долго не приходит медвежатник! Взрослые уже отбивают косы, готовясь выйти на луга, детвора еще с пасхи припрятала для медвежатника красные яички, а его все нет да нет.
Никто с таким нетерпением не ожидал его, как Калина, дочь бабки Цены. Стоило стайке ребятишек промчаться по улице, как она бросалась к окну. В прошлом году она сама не верила, что втюрилась, порой даже посмеивалась над собой, но всю зиму ей мерещилось лицо цыгана с серьгой в ухе. Бывало, останется одна или уляжется спать, а уж он тут как тут — черные усы подкручены, смуглое лицо пылает, сам медведь, кажется, побаивается его… А вот она, Калина, не побоялась его — однажды, когда все девушки разошлись по домам, она нарочно осталась поджидать его у колодца. Что он сказал ей под шум зеленых лип, она не расслышала, но от звука его слов глаза ее словно бы раскрылись, и она увидела широкий божий свет, никому неведомый в их селе… С той поры медвежатник завладел ее сердцем. Сорвет цветок, воткнет себе в волосы, перед тем как по воду идти — а у самой все он на уме. Эх, кабы он сейчас увидел ее! Кабы пришел к колодцу взять у нее цветок, из ее кувшина воды напиться! Под пасху стоит на коленях возле стены, обводит краской плинтус, а сердце в груди, словно птичка, трепыхается.
«…Он скоро придет, посватается…» Щетка валится у нее из рук. А мать? Да разве согласится она выдать за цыгана единственную дочь! Что скажет поп, что скажут люди?.. Пускай говорят, что хотят! Даже если он побоится посвататься к ней, она и так уйдет с ним! И Калина сжимает кулаки. Не страшат ее ни людские наговоры, ни материнские проклятия. Когда подружки начинают поддразнивать ее, что она дала цыгану воды из своего ведра напиться и он волей-неволей обещался забрать ее с с собой, Калина вроде бы сердится, а сама только того и ждет, чтобы заговорили о нем. Солнце еще стоит высоко в небе, а она уже с коромыслом на плече спешит к колодцу… Сошли полые воды, зашумел густой листвой ивняк, медведь искупался в горном озере, и девушки сговариваются с вечера:
— Завтра давайте холсты белить, пора…
— Эй, Калина, — с лукавой усмешкой говорит одна, — твой медвежатник того гляди придет, а ты еще не отбелила холсты, не из чего будет рубашку сшить — подарок к свадьбе.
— Мой и без рубашки обойдется, не печальтесь! — отвечает Калина с улыбкой и поджимает губы, а по телу ее волной пробегает дрожь.
На другой день над речкой звенят песни и разносится перестук вальков. Подвернув юбки и согнув гибкий стан над водой, девушки с рассвета вымачивают холсты и расстилают сохнуть на солнце, затем опять окунают их в воду и колотят вальками. Но вот уже повеял вечерний ветерок, на долину легла тень, послышалось блеяние стад, медленно бредущих к селу. Девушки уселись под ивами, ожидая, покуда просохнут холсты. Калина складывала выбеленные полосы, когда одна из девушек крикнула: «В заводи медведя купают!»
Наскоро собрав холсты, девушки бегом кинулись к заводи.
Ребятишки прыгали веселой гурьбой и звонко распевали: