Медведь с продетым сквозь ноздри железным кольцом, к которому была прилажена цепь, барахтался в воде и, поглаживая передней лапой морду, косился то на детишек, то на своего вожака, сидевшего на берегу.
— Эй, Калина, ну-ка, глянь на своего милого… — Девушки расступились, и Калина увидела по ту сторону заводи медвежатника. Цыган поднял кучерявую голову и, заметив ее, вспыхнул. Калина встрепенулась, подхватила чуть было не свалившиеся с плеча холсты и опрометью побежала домой. За ее спиной стоял хохот.
Селяне еще не возвращались с поля, во дворах копошились только малые дети, которых старшие не взяли с собой купать медведя. Калина бежала, ничего не видя. Как во сне миновала она площадь и опомнилась лишь тогда, когда очутилась у себя во дворе.
Что же делать? Зачем она бежала?.. Весь год думала о нем, ждала, а когда пришел — убежала. Чего она испугалась? Вдруг он уйдет, так и не увидевшись с ней? Нет, на этот раз не уйдет. А если уйдет, она его догонит и пойдет с ним, куда глаза глядят!.. Калина боязливо перевела взгляд на открытые окна — в доме было тихо. Мать, верно, ушла к речке поливать огород. Девушка в отчаянии схватилась за голову.
Церковный староста с вилами на плече подошел к своей лавке и принялся открывать тяжелые ставни. Аист прилетел в свое гнездо на крышу, во дворах заблеяли ягнята. Пора было возвращаться стадам, но вместо звона колокольцев на площади поднялся гомон, тонко запела скрипка медвежатника, послышалась бойкая песенка детворы. Калина вздрогнула. Молодая грудь под белой рубашкой порывисто поднялась, алым полымем занялось лицо, девушка до боли прикусила губы.
«…Неужто пройдет мимо, не зайдет? А как же матушка…» — пронеслось у нее в голове. Она зажмурилась и, круто повернувшись, выбежала за калитку. Бабы — кто с вилами, кто с мотыгой на плече, — девушки да детвора толпились вокруг медведя, поднявшегося на дыбы. Под звуки скрипки он поднимал то одну, то другую лапу, словно на раскаленной сковороде топтался.
— Калина!.. — зашептали в толпе. Девушки стали подталкивать друг дружку локтями.
Высоко подняв голову и не спуская глаз с медвежатника, она шла прямо к нему, ни на кого не обращая внимания. Увидев Калину, он обмотал цепь вокруг столба перед лавкой, положил на землю скрипку и заключил девушку в объятия. Глядя в зарумянившееся лицо, приподнял ее над землей. Никто не верил своим глазам.
— Эй, подай-ка сюда горшок! — крикнул медвежатник, подойдя к лавке.
— По-цыгански венчаться будут… — сказал кто-то, девушки испуганно переглянулись.
— Да ты, никак, рехнулся! — в один голос закричали бабы, размахивая вилами и мотыгами. — Ради цыгана веру меняешь… Где бабка Цена?
— Вот и ищите ее, коли она вам нужна, — рассмеялась Калина вызывающе, и все диву дались. — А я и без нее обойдусь…
Медвежатник вернулся. Подняв горшок над головой, крикнул: «Сколько черепков, столько лет вместе жить!» — и изо всех сил брякнул горшок оземь.
— Ну-ка собери черепки! — Калина нагнулась. — Сколько? Одиннадцать? Одиннадцать лет не будем разлучаться.
Потом повернулся к какой-то старушке, достал из длинного закрученного кисета пять золотых лир и сказал:
— Вот, передай матери — ей положено за то, что вырастила. Таков наш закон…
Он поднял свой бубен и скрипку, крикнул на осла, нагруженного двумя корзинами яиц, потянул за цепь медведя и зашагал с Калиной прочь из села.
Бабы только переглянулись и стали молча креститься.
— Сменить веру, — послышался чей-то голос в толпе, — без попа, без благословения за цыгана выйти… Господь или градом нас поразит или мор нашлет…
Целых три месяца капли дождя не выпало. Земля потрескалась от зноя. В пересохших, поросших ряской руслах ручьев квакали, изнывая без воды, лягушки, запаршивевшие овцы жалобно блеяли на спаленных солнцем пастбищах, зловеще выли деревенские псы.
Мало того, что бабка Цена по Калине глаза выплакала, так еще и соседи криво посматривали на нее. Злые наговоры, тоска по дочери без времени свели ее в могилу. Накануне Димитрова дня ее нашли мертвой в пустом доме.
О Калине долгое время не было ни слуху ни духу. Многие годы спустя кое-кто встречал ее в Добрудже постаревшую, увядшую, она ходила по селам, продавая лукошки да веретена. Давно прошло одиннадцать лет, и медвежатник подался в одну сторону, Калина — в другую.
Запустел дом бабки Цены… И хоть стоит он посреди села, как раз напротив лавки церковного старосты, но весь обветшал, зарос бузиной, можно подумать, что он прячется в зарослях бурьяна, стыдится на белый свет показаться. Девушки, возвращаясь с посиделок, обходят его околицей, по ночам никто не смеет мимо пройти. Когда бабка Цена помирала, при ней никого не было, вот кошка через нее перескочила, и она обернулась упырем. Ходит слух: стоит месяцу в глухую пору померкнуть, как какая-то старуха, опираясь на прялку без кудели, начинает ходить по опустевшему подворью. До самых первых петухов бродит.