— Онъ выигралъ его! Онъ его выигралъ!
Когда раздались эти крики, я увидѣлъ золотой мячъ, лежавшій у моихъ ногъ; я тотчасъ догадался, что онъ — мой, и поднялъ его, онъ былъ такъ легокъ, что я бросалъ его высоко, высоко въ воздухъ, и несмотря на это, онъ всякій разъ падалъ обратно въ мои протянутыя руки. Я оглянулся: вокругъ меня никого не было; я остался въ саду вдвоемъ съ дѣвочкой похитившей мой цвѣтокъ, котораго больше ужъ не было на ея платьѣ; но я успѣлъ забыть о немъ. Она улыбалась; я засмѣялся, глядя на нее и бросилъ ей мячъ, который она ловко перебросила мнѣ обратно съ одного конца сада на другой… Вдругъ, въ воздухѣ разлились ясные звуки призывного колокола.
— Идемъ — проговорила дѣвочка: — пора въ школу; пойдемъ!..
— Она взяла меня за руку и отбросила въ сторону мячъ. Я съ тоской посмотрѣлъ на него.
— Онъ мой — произнесъ я.
— Теперь онъ ни къ чему, — возразила она: — Теперь, тебѣ предстоитъ выиграть другой призъ.
Рука въ руку, мы выбѣжали изъ сада, пробѣжали черезъ другой и попали въ большой, невиданный еще мною, покой, гдѣ оказались всѣ дѣти, съ которыми я передъ тѣмъ игралъ въ саду, а съ ними еще много другихъ. Воздухъ въ немъ былъ тяжелый, пропитанный благовоніями. Я нисколько не былъ утомленъ, такъ какъ незадолго передъ тѣмъ всталъ послѣ продолжительнаго сна, и утро было еще прохладно; но теперь, едва вступилъ я въ этотъ покой, какъ голова у меня стала горѣть, и я почувствовалъ крайнюю усталость а вскорѣ послѣ того заснулъ подъ шумъ раздававшихся вокругъ меня дѣтскихъ голосовъ[1].
Проснулся я отъ того-же крика, который уже слышалъ въ саду:
— Онъ выигралъ его! Онъ его выигралъ!
Я стоялъ на какомъ-то высокомъ мраморномъ креслѣ, напоминавшемъ тронъ; меня обступили дѣти, расположившись группами на немъ и вокругъ него. Я вспомнилъ тутъ, что приведшая меня сюда дѣвочка говорила, что это — мѣсто учителя. Тогда зачѣмъ-же мы-то, дѣти, на немъ? Оглянувшись кругомъ, я увидѣлъ, что покой весь занятъ былъ жрецами, молча и неподвижно стоявшими на мѣстахъ воспитанниковъ. Въ минуту пробужденія я слышалъ свой собственный голосъ; очевидно, я что-то говорилъ передъ тѣмъ. Теперь я вновь услышалъ, какъ дѣти закричали!
— Онъ выигралъ его! Онъ его выигралъ!
— Въ припадкѣ какого то непонятнаго для меня изступленія я соскочилъ съ трона; очутившись на полу, я посмотрѣлъ вокругъ себя и замѣтилъ, что всѣ дѣти скрылись; по крайней мѣрѣ, никого изъ дѣтей, кромѣ самого себя и моего проводника, дѣвочки, я не видѣлъ; она стояла на тронѣ, смѣялась и весело хлопала въ ладоши. Не понимая, что могло доставлять ей такое удовольствіе, я взглянулъ внизъ и увидѣлъ передъ собою жрецовъ въ бѣлыхъ одеждахъ: они лежали ницъ передо мною и касались пола лбами… Что все это значило? Я силился понять и не могъ, и стоялъ не шевелясь, схваченный страхомъ. Вдругъ, дѣвочка, какъ-бы въ отвѣтъ на мою мысль, воскликнула:
— Они поклоняются тебѣ!..
Ея слова меня поразили; но не менѣе того меня удивило другое обстоятельство, которое въ этотъ моментъ стало мнѣ ясно: я одинъ слышалъ ея голосъ!
Глава VIII.
Я былъ приведенъ обратно въ свою келью, куда молодые жрецы принесли мнѣ завтракъ, такъ какъ я съ утра еще не ѣлъ. Я былъ голоденъ, и принесенныя явства показались мнѣ очень вкусными. Молодые жрецы, принесшіе ихъ, подавали мнѣ кушанья не иначе, какъ преклонивши одно колѣно; я съ недоумѣніемъ слѣдилъ за этими церемоніями, не понимая, зачѣмъ онѣ продѣлывались. Одни принесли плодовъ, вкусныхъ лакомствъ и какой-то благоухающій напитокъ; другіе пришли съ цвѣтами и съ цѣлыми снопами, которые были положены около меня, и съ растеніями въ полномъ цвѣту, которыя были разставлены вдоль стѣнъ. При видѣ ихъ я испустилъ крикъ радости и въ то же мгновеніе замѣтилъ Агмахда, стоявшаго въ тѣни занавѣси; онъ смотрѣлъ на меня холодно, не улыбаясь. И, несмотря на это, я не испугался его: я былъ весь охваченъ какимъ-то новымъ радостнымъ чувствомъ, придававшимъ мнѣ смѣлость, и переходилъ отъ цвѣтка къ цвѣтку, осыпая ихъ поцѣлуями. Чудное благоуханіе разлилось по комнатѣ. Сердце мое радостно билось отъ горделиваго сознанія, что мнѣ больше нечего было страшиться этого холоднаго жреца, который стоялъ здѣсь неподвижно, будто высѣченный изъ мрамора. Это ощущеніе смѣлости сняло съ моей дѣтской души тяжесть, давившей ее тоски. Агмахдъ повернулся и пошелъ, а когда онъ скрылся за занавѣсью, я увидѣлъ возлѣ себя дѣвочку.
1
Прим. русск. переводчика. Мимоходомъ позволю себѣ разъяснить все описанное въ этой главѣ. Храмъ — физическое тѣло человѣка; сады — мозгъ со всѣми его подраздѣленіями; упоминаемая здѣсь комната — продолговатый мозгъ въ которомъ сосредоточивается сознаніе во снѣ вообще, когда человѣкъ проникаетъ въ міръ лучистой матеріи (въ астральный свѣтъ). Дѣвочка зоветъ Сенсу „въ школу“, а этотъ міръ называется у мистиковъ Палатой Ученія. Въ одномъ изъ произведеній М. Коллинзъ объ этой палатѣ говорится въ одномъ мѣстѣ, что она — извѣстное состояніе сознанія, а въ другомъ, — что для знающаго она — совершенно опредѣленное мѣсто. Дѣти, играющія въ саду, — силы, вызывающія и сопровождающія работу мозга; онѣ распространяются по переплетеннымъ въ немъ нервнымъ путямъ въ строго опредѣленномъ порядкѣ, такъ что самъ Манасъ пользуясь мозгомъ человѣка, не можетъ не подчиняться законамъ мышленія. Между высшимъ Манасомъ и низшимъ — непрерывное общеніе, символомъ чего является игра въ мячъ между Сенсой и дѣвочкой. Когда оно происходитъ сознательно (напр. при самоуглубленіи), остальная работа мозга прекращается (дѣти исчезаютъ). При ясновидѣніи и пр. мозговая дѣятельность также на время пріостанавливается — что можетъ произойти непроизвольно или быть вызвано искусственнымъ путемъ — и всѣ силы (называемыя въ мистическихъ произведеніяхъ огнями, дыханіями, духами, при чемъ напомню, что въ писаніи Манасъ, Господь названъ отцомъ всѣхъ духовъ или дыханій) сосредоточиваются въ продолговатомъ мозгу, отчасти въ мозжечкѣ.