Разсвѣтъ уже наступилъ, и сквозь высокія окна слабый, сѣрый свѣтъ мягко, словно крадучись, проникалъ въ комнату, которая была такъ богато украшена роскошными, красиво вышитыми тканями, такъ завалена причудливыми и изящными вещами, что скорѣй напоминала княжескую палату, чѣмъ жреческую келью. Такъ что, если-бы не своеобразная ея форма и высокія окна, трудно было-бы узнать въ ней комнату, которую, нѣкогда, чтобы доставить мнѣ удовольствіе, обратили въ цвѣтущій садъ. Атмосфера въ ней показалась мнѣ душной, тяжелой и меня потянуло наружу, на пропитанный благоухающій прелестью проснувшагося утра воздухъ. Здѣсь все меня давило: и искусственныя благоуханія, и тяжелыя занавѣси, даже самая печать роскоши, лежавшая на всемъ; тамъ-же, казалось мнѣ, среди природы, я почувствую себя обновленнымъ притокомъ свѣжихъ силъ и пробудившейся мошью юности.
Откинувъ край занавѣси, я прошелъ черезъ сосѣднюю комнату, оказавшуюся пустой и безмолвной, также какъ и большой коридоръ, въ который она выходила. Спустившись, не спѣша, по немъ, я завернулъ въ проходъ, кончавшійся калиткой въ садъ, къ которой я и направился. Я только что еще тихо приближался къ ней, а сквозь желѣзныя рѣшетки ужъ ясно видѣлъ сверкавшую подъ утренней росой траву. Какъ чудно хорошъ былъ этотъ садъ. Какъ пріятно было-бы выкупаться въ прохладныхъ струяхъ пруда лотосовъ!..
Но на желѣзной калиткѣ былъ крѣпкій запоръ и мнѣ оставалось лишь любоваться сквозь нея травой, цвѣтами и небомъ, да жадно пить благоухающую свѣжесть, растилавшагося за ней сада. Вдругъ на одной изъ дорожекъ сада я замѣтилъ Себуа, направлявшагося въ мою сторону и шедшаго прямо къ калиткѣ, у которой я облокотился; я его окликнулъ:
— Себуа!
— А ты — здѣсь, — проворчалъ онъ своимъ грубоватымъ тономъ: — Мужчина остался вѣренъ привязанностямъ ребенка! Но Себуа ужъ не можетъ быть тебѣ другомъ; потерпѣвши разъ неудачу, я не хочу повторять попытки снова. Когда ты былъ ребенкомъ, я прогнѣвалъ обоихъ своихъ владыкъ и все таки ни для одного изъ нихъ мнѣ не удалось сохранить тебя. Ну, что-же? Пусть такъ будетъ! Но теперь ужъ стой одинъ!
— Не откроешь-ли мнѣ калитки? — спросилъ я, не отвѣчая на его слова.
— Нѣтъ! И, вообще, сомнительно, чтобы она когда либо снова открылась для тебя! До и не все-ли равно? Развѣ ты не любимый жрецъ храма? Не общій баловень, за которымъ всѣ ухаживаютъ?
— Нѣтъ, ничего этого больше нѣтъ! Жрецы говорятъ, что я сошелъ съ ума… и то же самое придется имъ сказать и завтра!
Себуа долго и сосредоточенно глядѣлъ на меня; наконецъ, онъ проговорилъ тихимъ голосомъ, въ которомъ слышались нѣжность и жалость:
— Убьютъ они тебя!
Я усмѣхнулся.
— Не могутъ они убить меня до тѣхъ поръ, пока я не передамъ людямъ всего, что имъ скажетъ Царица, такъ какъ я — подъ ея покровительствомъ. А тамъ, мнѣ — все равно!
Себуа вынулъ руку изъ подъ широкихъ складокъ своей черной одежды, въ которыхъ она скрывалась и протянулъ ее; онъ держалъ въ ней бутонъ лотоса, лажавшій, какъ на ложѣ, на ярко зеленомъ листѣ.
— Возьми — предложилъ онъ: — это для тебя: вѣдь тебѣ понятенъ языкъ, на которомъ онъ говоритъ. Возьми его и да сопутствуетъ тебѣ благо! Радуйся, ибо ты слышишь и видишь можешь самъ учиться и другихъ учить! Я же нѣмъ, такъ какъ знаю лишь общераспространенный языкъ; а все же меня сочли достойнымъ служить посредникомъ и вѣстникомъ, а съ меня и этого довольно!
Онъ удалился, оставивъ цвѣтокъ между рѣшетками калитки, куда онъ его засунулъ во время нашей бесѣды. Я осторожно досталъ его и направился въ свою комнату, счастливый и довольный, чувствуя что теперь мнѣ ничего другого не надо.
Вернувшись къ себѣ, я присѣлъ на ложѣ, держа лотосъ въ рукѣ, и задумался. Вотъ такъ-же было много лѣтъ тому назадъ, когда я ребенкомъ сидѣлъ въ этой самой комнатѣ и на томъ-же ложѣ, держалъ лотосъ въ рукахъ и любовался его золотымъ сердечкомъ; тогда цвѣтокъ былъ для меня другомъ, руководителемъ, символомъ связи между мной и невидимой Матерью всякой благодати. Разница была лишь въ томъ, что теперь я хорошо зналъ цѣну того, что имѣлъ въ немъ, а тогда этого не было. Неужели и на этотъ разъ его отнимутъ у меня и при этомъ такъ-же легко, какъ и тогда? Конечно, нѣтъ! И это потому, что я разумѣлъ его языкъ, и онъ отверзалъ мнѣ очи и снималъ печать съ моихъ ушей; а тогда онъ говорилъ мнѣ лишь о своей красѣ…
Вдругъ, я поднялъ голову и увидѣлъ вокругъ себя людей; они окружили меня, какъ когда-то жреиы, которыхъ я, самъ того не подозрѣвая, училъ въ храмѣ. Они были одѣты въ тѣ-же бѣлыя жреческія одежды, какъ тѣ, которые, преклонивъ колѣни, поклонялись мнѣ. Да, только эти мнѣ не поклонялись, а выпрямившись во весь ростъ, смотрѣли на меня, сверху внизъ, вдумчивыми глазами, полными состраданія и любви.