– Суть не в интересе, – ответил он после паузы и потер друг о друга сложенные вместе большой и указательный пальцы. Я почувствовала внутри разряд сексуального тока и пришла в ужас. Что именно оказалось для меня столь притягательным? Его безразличие к скуке? То, как он изобразил деньги? Что мне за дело до его денег? Я вспомнила, насколько чуждо в венгерской деревне звучали песни Битлз о деньгах и женщинах, но тогда я сочла это старомодными штучками из пятидесятых. А вдруг мое тело каким-то образом реагирует на деньги? А вдруг женщины так и устроены?
– Что ж, – сказал русский. – Ты здесь одна?
Я покачала головой.
– С матерью и четырьмя тетками.
– Четыре тетки, – произнес он. – Это немало, – прищурившись, он посмотрел на берег – наверное, хотел разглядеть там теток. – А вечерами?
– Вечерами?
– Ты каждый вечер со своими четырьмя тетками?
Мне сразу стало досадно и обидно, как это бывало с Иваном, когда казалось, будто он смеется надо мной или пытается заморочить мне голову.
– Не знаю, – ответила я.
– Что именно ты не знаешь?
Я окинула его взглядом – руки с коричневой родинкой и отметкой оспенной прививки, рот, который со всей очевидностью (я не смогла бы четко сформулировать, почему) принадлежал не американцу.
– Было очень приятно познакомиться, – сказала я, скользнула к краю плота и нырнула в прохладную воду, вода сразу охватила меня целиком, всё мое тело, не оставив без внимания ни единого дюйма.
Первые пять или шесть дней я вообще не тосковала, меня увлекли смена обстановки и ощущение прогресса. Это был новый этап сюжета. Иван – в Токио, а я – здесь. Это как два персонажа в кино отправляются в два разных места.
Но потом что-то изменилось. Моя жизнь перестала выглядеть фильмом. Иван продолжал жить в фильме, но меня с собой не взял. Ничего выдающегося не происходило и уже не произойдет. Я просто жила здесь с родственниками, проживала пустые, бесформенные дни, которые ни к чему меня не приближали. Мне казалось, что мать такое положение дел воспринимает с облегчением. С ее точки зрения, думала я, предыдущие недели представлялись опасным кратковременным приключением, это нужно было лишь перетерпеть, а сейчас всё вновь вернулось в свое русло. Такое непонимание с ее стороны причиняло мне боль. Почти всё, что мне казалось интересным и имеющим смысл, в ее глазах выглядело бессмысленным риском или неприятностью. В еще большей степени это касалось теток. Ни к чему, что было значимым для меня, они всерьез не относились, им всё это виделось чем-то заурядным и слегка раздражало: почему я настаиваю на важности вещей, не имеющих никакого отношения к реальной жизни? И оспорить их точку зрения я никак не могла, мне нечего было ей противопоставить даже наедине со своими мыслями, поскольку ничего настоящего я делать не умела. Я не умела переехать в другой город, не умела заниматься сексом, работать на обычной работе, влюбить в себя человека, заниматься реальным исследованием, а не очередным проектом по самоусовершенствованию.
Впервые в жизни я не могла придумать, чем именно мне хотелось бы сейчас заняться, изучению чего себя посвятить. Во мне продолжала жить старая мечта стать писателем, но ключевое слово здесь «стать», а не «делать». Эта идея не проясняла, какие действия я должна предпринять.
Я чувствовала себя плохо физически. Постоянно болел желудок, меня всё время тошнило, особенно когда я пыталась читать; ломило ноги и плечи, не было сил куда-то пойти или чем-то заняться, хотя бы улыбнуться или привести губы в нормальное положение, когда со мной говорят. Мое лицо осело, как пирог. Тетки считали, что я куксюсь или сержусь, и дразнили меня. Но я вовсе не куксилась, просто отказала мимика. Я не могла есть или даже думать о еде. Невыносима была сама мысль, что нужно идти к шведскому столу, слушать пассивно-агрессивные высказывания в адрес Юдум, слушать саму Юдум, пытающуюся заработать социальный капитал, пародируя меня и Дефне, слушать тетю Седу, которая постоянно угощала меня ягнятиной с шутками о моем былом вегетарианстве, слушать Мурата, сетовавшего на недостаток масла в бешамели. Мать всем говорила, что у меня расстроен желудок, и заказывала в номер чай с тостами. Тосты приносили в серебряном лотке с ячейками, как для исходящей корреспонденции, вместе с айвовым джемом, который раньше вечно служил объектом моих насмешек.
Через пару дней симптомы прошли. В душе я по-прежнему ощущала себя только что упавшей с конвейера, но уже могла есть, читать, плавать и контролировать лицо, чтобы у людей не создавалось впечатление, будто на них уставились глаза смерти.