Я кивала, осторожно оглядывая вагон. Безучастная ко всему старушка в платке сверлила взглядом дверь.
– Иногда я думаю о человеке, с которым рано или поздно потеряю девственность, – продолжала Светлана. – Я абсолютно уверена, что это случится в колледже. У меня бывали эротические контакты, но это была интеллектуальная эротика, а физически еще ничего не случалось. Во многих смыслах я чувствую себя сексуальной бомбой, готовой взорваться.
– Мои соседки такие разные. Ферн думает, что если у нее будет секс в колледже, то, значит, что-то пошло не так. А Валери всегда спокойна, и никогда не поймешь, что именно у нее на уме. А ты? Ты планируешь секс в колледже?
– Не знаю, – ответила я. – Никогда об этом не думала.
– А я думаю, – сказала Светлана. – Может, я его уже видела. Может, я уже читала его имя в каком-нибудь списке или справочнике. На улице я смотрю в незнакомые лица и задаю себе вопрос: может, это он? Ведь он же есть где-то, не может быть, чтобы он еще не родился? Тогда – где же? Где эта штука, которая войдет в мое тело? Ты никогда не задавалась этим вопросом?
Я частенько пролистывала календарь, думая, в какой из 366 дней (включая 29 февраля) я умру, но мне никогда не приходило в голову, видела ли я уже человека, с которым у меня будет первый секс.
Мы вышли на площади Эвклида. Никакой площади там не было – просто бетонная платформа с телефоном-автоматом и табличкой «Площадь Эвклида». Я подумала, что Эвклида бы это взбесило.
– Так похоже на тебя, – сказала Светлана, – ты вечно думаешь, что все вокруг сердятся. Попробуй взглянуть под другим углом. После его смерти прошло две тысячи лет, он впервые приезжает в Бостон и видит, что в его честь названо какое-то место – вряд ли его первой реакцией будет злость.
Над дверью в лавку звякнул колокольчик, и на нас упали запахи салями и копченой рыбы, словно плотная ткань. За стеклянным прилавком стояли два продавца – толстый и худой.
– Привет, – обратилась Светлана по-русски.
– Привет, – ответили продавцы с какой-то иронией в голосе.
Интересно было видеть столько русских вещей сразу: твердый и мягкий сыр, красная и черная икра, голубцы, bliny, piroshki, маринованные грибы, соленая селедка, грязная лохань с карпами – живыми, но, кажется, при смерти – и бочонок прямоугольных, соблазнительных на вид конфет в обертках с сентиментальным славянским письмом и картинками белочек. В бакалейной секции целый ряд был отдан турецким продуктам: халва «Коско», перечная паста «Тат», розовое варенье, консервированные виноградные листья «Тамек» и печенье «Эти». По-турецки «эти» означает «хетты», и когда я была маленькой, показывали даже рекламный ролик, где детишки выкрикивали «Хетты, хетты, хетты». Турецкие дети любили «Хетты», поскольку Аттатюрк сказал, что от хеттов произошли турки и поэтому Анатолию можно считать турецкой родиной. Это было как-то связано с «Четырнадцатью пунктами», с правом на национальное самоопределение.
Оказалось, что Светлане все эти бренды знакомы, поскольку в Белграде они тоже есть, и что «баклажан», «фасоль», «бараний горох» и «вишня» по-сербохорватски звучат так же, как по-турецки. – Ясное дело, – сказала она, – ведь сербы двести лет жили под турками; я закивала, как будто поняла, о чем речь.
Светлана купила килограмм развесного чая и на преувеличенно правильном русском спросила, правда ли, что у них есть видеопрокат. Один из продавцов протянул ей блокнот со списком. Светлана листала ламинированные страницы гораздо быстрее, чем я успевала следить, и выбрала какую-то советскую комедию об агенте, страховавшем автомобили. Тощий продавец отправился за кассетой. А толстый попросил записать в журнал ее имя и адрес.
– По-английски… или по-русски? – спросила Светлана.
– Как хотите, без разницы, – ответил продавец. – Вы из России?
– Нет, я не русская.
– Не русская? Но вы прекрасно говорите.
– Ничего прекрасного. Я знаю очень мало слов. Я учу русский в университете.
– На мой слух, вы говорите прекрасно. А я ведь русский.
– Дело в том, что я сербка.
– Ага, – сказал толстый продавец.
– Она – чего? – спросил тощий, вернувшись с кассетой.
– Сербка, – ответил толстый.
– Ага, – сказал тощий.
На обратном пути Светлана рассказала об одном сербском кинорежиссере, который в Белграде дружил с ее отцом. Жена режиссера, актриса, уехала в Париж сниматься в фильмах у молодого француза. Но француз трагически погиб, свалившись с барного стула.
– Говорят, это могло быть самоубийство, – сказала Светлана.
Когда мы часам к десяти вернулись в кампус, я была измотана и лишена дара речи. Разрежь в тот момент мою голову, и там – как в желудке самого большого в мире музейного крокодила – обнаружится лошадь и 150 фунтов камней. Я открыла блокнот. Он погиб, свалившись с барного стула, записала я. Это могло быть самоубийство.